"Седьмой", роман

[гопарь-копарь]

Прямо "Множественные умы Билли Миллигана". Интересно, во что всё это выльется в итоге.

[servaly]

Прямо "Множественные умы Билли Миллигана". Интересно, во что всё это выльется в итоге.

да мне самому интересно во что выльется.
Структура романа настолько сложная (думаю, все уже это поняли), что удержать в голове все переплетения сюжета просто не удается. Оперативки не хватает
Есть, конечно, общая задумка, общее виденье, но вот целостной картины и сам пока не вижу.
А по поводу Билли Миллигана я когда-то читал статью. Очень интересный человек был. Слышал, что есть книга о нем, но не читал. И, вроде, даже художественный фильм о его жизни снимают. Если кто читал, поделитесь пожалуйста впечатлениями.

Сегодня вечером постараюсь соорудить новую главу.

Благодарю за интерес к творчеству!
С уважением.

[гопарь-копарь]

Книга очень интересна. Жаль парня, много ему пострадать пришлось. Получается, что против подобных случаев медицина почти бессильна. Хотя при наличии профессионального подхода возможна частичная ремиссия. Опять же, как часто водится в психиатрии, его проблемы родом из детства. Ханжество американское поражает и бесит (это к вопросу содержания Билли). А еще мне очень интересно из каких глубин мозга возникают такие персонажи, как, например, югослав или англичанин. Ведь югослав имеет акцент, привычки, умения, которые сам Билли не мог иметь в принципе. А англичанин, с его безукоризненной речью, манерами, знанием аристократического квартала, где Билли никогда не бывал? Вот что лично меня поразило больше всего. Однозначно рекомендую к прочтению. Особенно тем, кто увлекается изучением человека, его характера и глубинами сознания. А уж тем, кто пробует себя в литературе, на мой взгляд, ознакомиться не помешает точно.
С уважением.

[servaly]

Спасибо большое. Обязательно прочту.

[ScorpAlex-13]

Где же Вы, где

[servaly]

Где же Вы, где 

Пишу! Скоро будет продолжение.

[servaly]

Глава 6.
Второй. Раб.
Все по-разному реагировали на нежданных гостей. Кто-то заворожено разглядывал диковинную одежду англичан и их оружие. Кто-то даже решился подойти поближе и тайком притронуться к металлическим элементам конской сбруи, погладить лошадей по крупу. Молодые девушки, сбиваясь в группки по трое-четверо, негромко хихикали в сторонке, что-то тихо обсуждали между собой и бросали на белокожих мужчин короткие, заинтересованные взгляды. Замужние женщины выглядели сосредоточенными, взволнованными и слегка испуганными. Они старались не отпускать далеко от себя детвору, грозно прикрикивая на самых непослушных, и даже иногда одергивали тех за уши. На лицах стариков ничего, кроме интереса и какой-то непонятной грусти рассмотреть не удавалось. Мой дедушка не был исключением. Он стоял особняком, в стороне от всеобщей суеты и, ухватившись обеими руками за верхушку длинного посоха, щурил мутные глаза, стараясь получше разглядеть пришельцев.
Те же, в свою очередь, как-то неестественно и громко хохотали, тыча пальцами по сторонам, и периодически старались усмирять явно нервничающих лошадей. Я некоторое время заворожено смотрел на происходящее, а затем, несмотря на протесты матери, подбежал поближе и попытался расслышать среди всеобщего гама речь англичан. Каково же было мое изумление, когда один из них, полный, розовощекий, обернулся лицом в мою сторону и, широко улыбаясь, выкрикнул:
- Томми, а ты на их рожи посмотри! На рожи эти страшные! У них даже самки уродливее горилл! Как они вообще размножаются с такой-то внешностью?
Снова раздался заливистый хохот. Некоторые даже прослезились от остроумной шутки.
- Эй! – едва успокоившись, выкрикнул худощавый, подтянутый англичанин, на этот раз явно обращаясь к местным жителям, - Здесь кто-нибудь говорит по-английски? А? Нет? А по-французски?
Толпа вокруг продолжала галдеть, совершенно не понимая его вопросов, но все равно радостно улюлюкая после каждой произнесенной фразы.
- Parlez-vous français? Hablas español? – настойчиво продолжал худощавый, но увидев, что окружающие реагируют лишь приветливыми улыбками, плюнул и с досадой добавил, - Чертовы дикари! Остается надеяться, что хотя бы местный вождь два слова связать сможет. Где ваш вождь, черножопые? Я слышал, что у всех обезьян есть вожак!
- У кого задница краснее, тот и вожак! Кажется, так у макак принято? – в очередной раз пошутил розовощекий и снова все засмеялись.
Ничего не понимающие люди тоже посмеивались, широко улыбались, искренне радуясь хорошему настроению гостей. Я же в тот момент пребывал в оцепенении. Сердце колотилось, воздуха не хватало, а лицо, казалось, вот-вот вспыхнет горячим огнем. Негодование, гнев и боль от разочарования просто переполняли. Я прекрасно понимал, о чем говорят эти люди, я понимал каждое произнесенное ими слово. Я даже знал о чем спрашивал худой, когда обращался на французском и испанском. Мне и переводить-то не приходилось. Я просто воспринимал их речь так, словно всю жизнь только ее и слышал. Но, в то же время, я не понимал, почему они с таким пренебрежением и таким отвращением говорят о нас, обращаются к нам. Почему сравнивают добрых, гостеприимных людей с животными? Почему называют женщин уродливыми? Что им нужно от нас? Для чего они пришли?
Стало страшно. Очень страшно. Худощавый развернул свою лошадь, и я смог получше рассмотреть лицо. Надменный взгляд, брезгливо вздернутая верхняя губа и прозрачные, голубые глаза на загорелом, бронзовом лице. Подбородок покрывала рыжая щетина. Он посмотрел на меня, нахмурился, словно на миг о чем-то задумавшись, и уже хотел было отвернуться в сторону, не выказав интереса, но в последнее мгновение замер и снова впился в меня пытливым взглядом. Его брови, то ли вопросительно, то ли удивленно вздернулись вверх. Внутри у меня все похолодело. Я часто, прерывисто задышал, и некоторое время стоял без движения, а затем, не выдержав напряжения, развернулся и бросился бежать прочь.
Бежал, расталкивая локтями сгрудившихся зевак, а по щекам текли предательские слезы. Хотелось спрятаться, но едва я выскочил из толпы, как тут же оказался схваченным кем-то за плечи. От неожиданности даже вскрикнул, но увидев дедушку, заволновался еще больше и быстро затараторил:
- Дедушка! Это англичане! Они плохие! Эти белые – плохие! Я слышал…
Тот опасливо прикрыл мне рот сухой ладонью, другой рукой ласково прижал к себе, и с опаской оглянулся на гостей. Я тоже посмотрел в их сторону и с ужасом отметил, что худой англичанин что-то негромко говорит двум своим спутниками, неотрывно глядя в нашу сторону. Те внимательно слушали его и, на этот раз, уже не смеялись. Один из них утвердительно кивнул головой и поднял вверху руку, обращая на себя внимание окружившего народа. Постепенно гам стал стихать, и когда стало достаточно тихо, англичанин громко сказал на нашем языке:
- Вождь!
Толпа возликовала, услышав от чужаков знакомое слово. А еще всех очень позабавило то, как коряво он его произнес. Галдеж перерос в улюлюканье и смех. Затем кто-то из наших выкрикнул:
- Нуйдасо!
Тут же кто-то подхватил имя вождя и уже скоро хор воодушевленных голосов громко скандировал: - Нуйдасо! Нуйдасо! Нуйдасо!
Мы с дедушкой посмотрели в сторону хижины, из которой неспешно выходил Нуйдасо в сопровождении своей многочисленной свиты, состоящей из лучших воинов племени. В их числе был и мой отец. На вожде были надеты праздничные украшения, которые он никогда не позволял себе носить без повода, поэтому я сделал вывод, что визит нежданных гостей имеет для него большое значение. Он неспешно прошел несколько шагов навстречу и остановился. Воины обступили его с обеих сторон, опираясь на длинные деревянные копья. Толпа стихла и расступилась, создавая живой коридор между гостями и вождем.
- Приветствую, Нуйдасо! – снова заговорил на понятном всем языке один из англичан. На этот раз ликования толпы не последовало. Вместо этого послышались лишь редкие перешептывания и смешки.
- Приветствую и я вас, - сдержанно и важно пробасил вождь, - Белый человек – редкий гость в нашем доме. Что привело вас сюда? Что ищете так далеко от дома?
Англичане переглянулись. На их лицах угадывалась едва заметная растерянность. Видимо, они не понимали, что им говорил Нуйдасо. Худощавый кивнул головой, делая знак своим спутникам, и слез с коня. Его примеру последовали остальные. Двое отстегнули от седел небольшие кожаные мешки и разложили их на земле перед вождем. Тот с интересом смотрел то на сумки, то на гостей. Худощавый ухмыльнулся, небрежно развязал веревку, стягивавшую горловину одного из мешков, и раскрыл его, обнажая содержимое. В солнечном свете что-то ярко блеснуло и вокруг все снова зашептали. Нуйдасо подался вперед, будучи не в силах сдержаться перед соблазном получше рассмотреть принесенные вещи. Мне не было видно, что именно там лежало, но все вокруг только и делали, что шептались о железных ножах и зеркалах. Один из воинов подошел к мешкам, заглянул внутрь и, обернувшись к вождю, утвердительно кивнул головой. Нуйдасо расплылся в довольной улыбке и сказал:
- Вижу, что белые люди не только умны, но и очень щедры. Входите в мое скромное жилище. Вы будете почетными гостями в этом доме.
Он сделал жест, призывая англичан проследовать за ним. Стараясь не оборачиваться спиной и продолжая широко улыбаться, вождь медленно пошел к своей хижине. Гости облегченно вздохнули, взяли сумки с подарками, и пошли следом. Когда в дверном проеме скрылся последний чужеземец, вокруг снова все загалдели. Дедушка взял меня за руку и потащил к нашему дому. Убедившись, что нас никто не слушает он присел на корточки и тихо спросил:
- Ты понимаешь, о чем они говорят?
- Понимаю. Они смеялись над нами. Называли уродливыми дикарями и сравнивали с обезьянами.
Дедушка нахмурился и отвел взгляд куда-то в сторону. Затем тяжело вздохнул и погладил меня по голове.
- Не бойся их, Аллау. Они не причинят никому вреда. Чужаков слишком мало, чтобы противостоять нашим воинам. Один твой отец стоит сотни таких, как они. А еще белые люди слишком сильно любят только одну вещь - золото, которого у нас нет и быть не может. Так что не бойся, внук. Им нечего здесь взять. И не удивляйся, что они так себя повели. Если бы они хотя бы заподозрили, что их язык кто-то понимает, то будь уверен – слова были бы совсем другими. Это называется лицемерием. И у белых это в порядке вещей.
Дедушка еще раз погладил меня по голове, убеждаясь, что я, наконец, успокоился, и тепло улыбнулся.
- Идем к матери. Она, наверное, волнуется за тебя.
Я кивнул и поплелся следом за ним к хижине. Вокруг галдели люди, бурно обсуждающие последние новости. Дети с радостными криками бегали по всей деревне, зажимая между ног одну палку, и размахивая над головой другой. Все хотели быть похожими на статных англичан, скачущих верхом на красивых лошадях. Ко мне с диким воплем подбежал Уя-Ата, долговязый и вечно улыбающийся мальчишка моего возраста, с которым мы часто во что-нибудь играли и которого я всегда считал своим другом. Он, также как другие, скакал верхом на длинной деревяшке и радостно размахивал импровизированной саблей.
- О! Аллау! – воскликнул он и, не прекращая носиться вокруг, принялся выкрикивать какие-то невнятные наборы звуков, стараясь усердно подражать диковинному языку белых людей. Выходило смешно. Ничего общего с английским в этой бессмыслице, конечно же, не было. Но задор, с которым Уя-Ата это делал, помог забыть неприятные впечатления, и я спешно кинулся отыскивать себе деревянного коня, совсем не думая о возвращении к маме.

[Петелинский]

Очень понравилось! Спасибо!

[servaly]

Глава 7.

Второй. Раб.

Наша хижина стояла на самой окраине, вдали от остальных, поэтому я не сразу расслышал крики. Мама, до этого спавшая рядом, вздрогнула и замерла, прислушиваясь.
- Что это? – испуганно спросил я.
В ответ она только шикнула на меня, и продолжила напряженно вслушиваться. Издалека доносился топот лошадиных копыт, лай собак и женский вой. Запах дыма становился все резче. Когда грянули первые выстрелы, мама вскочила на ноги и коротко бросила:
- Вставай!
Не понимая спросонья, что происходит, вскочил, подошел к выходу и выглянул наружу. Вдалеке светилось заревом пожарище, на фоне которого суетливо сновали фигуры людей. Горели сразу несколько домов. Снова раздался треск выстрелов. Одна из фигур упала. Мама бесцеремонно схватила меня за плечо и втащила обратно в хижину, попутно наградив звонким подзатыльником. Она тяжело дышала и что-то негромко приговаривала. Затем принялась копошиться около Уато. Малыш, проснувшись, заплакал.
Мы бежали в полной темноте, отчаянно продираясь сквозь плотные заросли. Ветви деревьев и кустов больно хлестали по лицу. Мама тащила меня за руку. В корзине капризничал брат. Звуки выстрелов вдалеке грохотали все чаще. Крики и вопли не стихали ни на миг. Я совершенно не понимал куда мы бежим. Где-то слева послышался треск ветвей и чье-то приближающееся тяжелое дыхание. Внезапно я почувствовал увесистый толчок в плечо и рухнул на землю. Мама испуганно вскрикнула. Сбивший меня человек не остановился. Хрипя и кашляя, он побежал дальше. Когда треск ветвей стих, мама шепотом приказала мне вставать, но слева снова донесся топот и незнакомые голоса, что-то выкрикивавшие по-английски. Совсем рядом залаяла собака. Мама хватила меня за волосы и, больно рванув на себя, потащила дальше. На мгновение мне показалось, что шаги преследователей стихли, но тут, совсем рядом, послышалось рычание пса. Он в прыжке бросился на маму, сваливая ее на землю. Из корзины выпал Уато и громко заплакал. В густой темноте практически ничего не было видно, кроме извивающихся силуэтов. Пес был огромным. Мама кричала. Я, не раздумывая, бросился на косматое чудовище, обхватил руками за шею и сжал изо всех сил. Отвратительная вонь собачьей шерсти ударила в нос. Я чувствовал, как под ней вздрагивали и перекатывались железные мускулы. Пес не обращал внимания на мои жалкие попытки помешать ему. Он продолжал неистово рвать. Совсем рядом, за спиной, послышались мужские голоса и смех. В глаза ударил свет факелов. Висок обожгла резкая боль, и я потерял сознание.
В себя пришел только на рассвете. Я лежал лицом на земле. Рот и глаза были плотно забиты пылью. Тошнило. Глубоко вздохнув, закашлялся, из-за чего ощутил сильную головную боль, от которой чуть не вырвало. Едва смог открыть глаза, понял, что ничего не слышу, кроме какого-то странного звона. Я был в нашей деревне. Меня окружали сидящие на земле люди. Много людей. Они сидели, плотно прижимаясь друг к другу. Женщины плакали. Точнее выли. Дети испуганно озирались по сторонам. Мужчин не было видно вовсе. Моей мамы здесь тоже не оказалось. Я попытался позвать ее, но не расслышал собственного голоса. Что-то мешало полностью открыть правый глаз. Приложил к нему ладонь, взглянул на нее и увидел кровь. Снова позвал маму. Видимо, на этот раз получилось выкрикнуть громче. По крайней мере, удалось расслышать самого себя. Постепенно звуки начали проявляться. Звон в ушах стихал.
Кто-то обратился ко мне по имени. Я обернулся на голос и увидел сидящего рядом Уя-Ата. Он, выпучив глаза, показывал пальцем на свое лицо и что-то тихо лепетал, только не было слышно, что именно. Потом он на корточках подполз ко мне и помог приподняться.
- У тебя голова разбита, - шепнул он мне на ухо.
Я приложил руку к виску и скорчился от резкой боли. Пол-лица оказалось распухшим.
- Не трогай! Кровь засохла и остановилась. Будешь трогать – расковыряешь.
На его голос обернулась полная женщина. Это была мама Уя-Ата – тетя Илайя. Она попросила нас молчать и обняла сына. Затем посмотрела на меня, и тоже обняла, подсаживаясь поближе. Я огляделся. Вокруг сбившихся в кучку, беспрестанно воющих женщин и детей вальяжно вышагивали белокожие мужчины, нехотя поигрывая в воздухе длинными, блестящими саблями. При каждом их шаге позвякивали шпоры на сапогах.
Вокруг не осталось ни одной уцелевшей хижины. Вместо них теперь чернели огромные пепелища, над которыми, в свете восходящего солнца, клубился сизый дым.
- А где мама, - с надеждой в голосе спросил я, не совсем понимая, к кому именно обращаюсь. Мне никто не ответил. Только тетя Илайя крепче обняла и тяжело вздохнула. К горлу подступил комок, и я повторил свой вопрос громче, почти переходя на крик: - Где моя мама?!
На мой голос обернулся один из англичан. Он брезгливо смерил меня взглядом, сморщился и, обращаясь к своему однорукому товарищу, сказал:
- Какого черта вы сюда притащили эту полудохлую макаку?
- А что с ним не так? Молодой. Крепкий, вроде. Голову зашить и, глядишь, не издохнет.
- Да кому он такой нужен?! Или ты сам лечить его надумал? Нам за это убожество еще и доплачивать придется, чтобы Уилсон согласился забрать. Гони его к старикам! Только здесь не вздумай резать, а то тут такое начнется. Знаю, проходили уже…
- Ты меня за полного тупицу держишь?! – возмутился однорукий, и, сплюнув, двинулся в мою сторону. Женщины испуганно стали отползать в стороны, давая тому проход. Тетя Илайя тоже засуетилась и, бормоча что-то под нос, забыла обо мне и принялась прятать от приближающегося белого человека своего сына. Мужчина быстро подошел, вложил саблю в ножны, схватил меня за руку и поволок. Я попытался вырваться, но тот больно сжал крепкие пальцы и с силой рванул на себя. Я на миг потерял равновесие, и чуть было не упал. Женский вой усилился, но никто так и не решился остановить белого человека.
Я прекрасно понимал куда и для чего он меня тащит. От ужаса происходящего тряслись колени, слезы застилали глаза. С надеждой оглядел сидящих. Мамы среди них не было. Дедушки тоже. Чуть поодаль заметил стоящих на коленях мужчин. Это были наши воины, гордость племени. Их шеи были заключены в массивные деревянные колодки, руки связаны за спинами. Многие были сильно избиты. Практически все – испачканы кровью. Я с надеждой вглядывался в их лица, рассчитывая найти отца, но безуспешно. На дереве висело тело вождя Нуйдасо. Его глаза были чуть приоткрыты. Рядом висели все три его жены. У одной из них были окровавлены ноги выше колен.
Я мельком вспомнил, как будучи Билли Олландом, уже видел повешенных. Тогда казнили двух испанских рабов за то, что те посмели поднять руку на своего хозяина. Однако тогда это воспринималось совсем иначе. В той жизни я считал рабов скорее вещами, чем людьми, а их смерть значила не больше, чем смерть каких-нибудь бездомных псов, осмелившихся укусить уважаемого человека. Теперь же я с ужасом смотрел на безвольно свисающие тела, на их застывшие глаза и просто не мог поверить в происходящее. Но самым страшным было то, что меня в ближайшее время могла постичь та же участь. Меня вели умирать.
Мы зашли в лесные заросли и двинулись по тропинке, ведущей к реке. Каждая веточка, каждый листик здесь были знакомы. Я оглянулся назад и, прощаясь, посмотрел на родную деревню, от которой теперь мало что осталось. Едва поселение скрылось из виду за зеленью листвы, однорукий остановился и, обернувшись ко мне, оголил саблю. Его лицо не выражало ни единой эмоции. Он, не мешкая, занес саблю над головой… Мне показалось, что сердце остановилось. Дыхание перехватило, я закрыл глаза и тихо проговорил:
- Не надо…
Последовала пауза. Я снова открыл глаза и посмотрел на своего палача. Он хмурился, стоя с занесенным над головой клинком. Затем медленно опустил его и осторожно потребовал:
- Ну-ка, повтори, что ты сказал.
- Не убивайте меня, сэр, - с надеждой в голосе снова попросил я на английском, - Я ведь совсем еще ребенок.
Тот был явно удивлен и совершенно не скрывал этого.
- Ты где так научился говорить?
- Не знаю, сэр. Я всегда умел.
Он некоторое время недоверчиво на меня пялился, затем хихикнул.
- Вот это дела! Маленькая говорящая обезьяна! Ну, Фрэнки! Говоришь, доплачивать придется? Ха! – он довольно улыбнулся, торопливо вложил саблю в ножны и, не глядя на меня, толкнул в сторону деревни, - А ну-ка, двигай обратно. Ну, Фрэнки…

[fghrs]

Приятно читать!
держите темп творчества!

[servaly]

С высоким темпом, увы, будет туговато. Сюжет книги настолько сложно задуман, что приходится любую мелочь просчитывать на десять шагов вперед. Думаю, затянется "Седьмой" на долгие месяцы, если не на годы.
Плохо еще и то, что из-за низкого темпа написания новых глав, у меня развился творческий голод. Даже взялся за параллельное написание другой книги, с более легким и простым сюжетом. Кстати, выкладываю ее здесь же, в разделе творчества форумчан. Если кому интересно - "Хроники кладоискателей-2". Милости пришу к шалашу

[Подкопай]

Мне нравится, жду продолжения. Автор долго не томи, пожалуйста

[servaly]

Автор долго не томи, пожалуйста 

Обещаю писать не менее одной главы в неделю.

[KIPO]

Обещаю писать не менее одной главы в неделю. 

Эх, тоска зеленая...
А ведь мы поверили...

[servaly]

Глава 8.
Первый. Пират.
Мать, изможденная палящим полуденным солнцем, сидела с закрытыми глазами, прислонившись к стволу старого апельсинового дерева. После того, как мы сняли с него все плоды, потратив на это ни много ни мало полдня, его ветви заметно приподнялись и стали раскачиваться в такт легким дуновениям морского бриза. Казалось, дерево облегченно вздохнуло и, в благодарность за это облегчение, укрыло нас тени своей раскидистой кроны. Я лежал, распластавшись на траве, щуря глаза от яркого солнца, которое то и дело пробивалось сквозь сочную зелень листвы, и слушал тихую мамину песню. Ее нежный голос лился, будто издалека, растворялся в нескончаемой трели кузнечиков, путался в криках чаек и шелесте прибоя. Она пела о ветре, который свободно летит над волнами, и для которого нет ни стен, ни преград. Я хорошо знал эту песню, и каждый раз, когда слышал ее, замирал, впитывал каждое слово, каждую ноту. Я слушал и в эти мгновения сам становился тем ветром, который наполнял паруса кораблей, идущих к дому. Кораблей, несущих настоящих мужчин к своим прекрасным возлюбленным.
Когда мама умолкла, я, слегка повернув голову, посмотрел на нее. Сквозь светлые, волнистые локоны на меня с любовью взирали голубые, как небо, глаза. Я улыбнулся ей. Она улыбнулась ответ, протянула руку к большой корзине, доверху наполненной сочными оранжевыми плодами, очистила один из них и протянула мне. Сквозь изящные пальцы сочился золотистый сок, который, искрясь янтарем в солнечных лучах, падал крупными каплями в зеленую траву. Только сейчас я обратил внимание на то, как сильно хочу пить. Жажда зудящей волной вдруг укрыла с ног до головы. Я хотел было протянуть руку, чтобы взять апельсин, но страшная боль пронзила пальцы. Мама бережно поднесла наполненный спасительной влагой плод к моим губам, и я тут же с жадностью впился в его сочную мякоть, но с удивлением обнаружил, что зубы вовсе ни во что не впились. Во рту по прежнему было сухо и пусто. Казалось, теперь язык распух и горит огнем. Я снова попытался впиться зубами в апельсин, но те в очередной раз щелкнули друг о дружку. Горячая волна негодования и обиды прокатилась по груди и остановилась в горле, не давая сделать вздох. Мягкая трава под моей спиной, вдруг, растворилась, и в ребра больно впилось что-то твердое. Тело оказалось тесно зажатым со всех сторон. В нос ударил кислый запах вина и гнилой древесины.
Открыв глаза, первое, что я попробовал сделать, это глубокий вдох, но теснота и боль в ребрах не позволили мне вздохнуть в полной мере. Бочка раскалилась под палящим тропическим солнцем, превратившись в настоящую духовку. Воздух обжигал кожу и легкие. То и дело по лицу скатывались крупные капли пота. Согнутые, плотно прижатые к груди ноги онемели. Я совсем не чувствовал ступней. Руки также были прижаты к телу и изломанные кисти находились перед самым моим лицом. В тусклом свете, проникающем сквозь дюймовое отверстие в крышке бочки, было видно, как сильно те распухли, приобрели пурпурный цвет и стали похожи на руки какого-нибудь мертвеца, пролежавшего на солнце добрых две недели. Сильно болела спина, разогнуть которую не было никакой возможности. Во рту все горело от жажды.
Я прислушался, но ничего, кроме равномерного плеска волн, не расслышал. Не было даже криков чаек, а значит, бочку отнесло в открытый океан. Достаточно далеко от острова, чтобы шансы на спасение, которых и так было меньше малого, теперь и вовсе приравнялись к нулю. Надеяться на то, что какое-нибудь проходящее мимо судно заметит дрейфующую по волнам бочку, было также глупо, как надеяться на то, что мне удастся самостоятельно выбраться из этой чудовищной тюрьмы и вплавь достичь материка. А если принять во внимание то, что ни один мало-мальски вменяемый капитан не отдаст команду тратить время на вылавливание дрейфующего мусора, то и вовсе становится понятно, что шансов у меня просто нет. Даже самых мизерных, самых ничтожных - нет. Нет совсем! Ни единого из миллиона! Из миллиарда! И это конец!
Я, вдруг, разразился истерическим смехом. Сначала беззвучным – просто зажмурил глаза и конвульсивно выдыхал густой, вонючий воздух. При этом боль в сломанных ребрах была просто нестерпимой, однако остановиться я уже просто не мог. Постепенно смех становился все громче, пока не превратился в сплошные хрипящие, надрывные рыдания. Из глаз брызнули слезы. Я орал изо всех сил, задыхаясь и разрывая в хлам голосовые связки. Бился затылком о гнилые доски и неистово вращал головой из стороны в сторону. Это были единственные движения, которые я мог себе позволить. Впервые в жизни стало по-настоящему страшно. И этот страх победил. Он сломал, а точнее доломал то, что еще оставалось целым в истерзанном теле. Теперь в бочке сидел не Билл Олланд. Нет… Теперь это был живой мертвец, в голове у которого поселилась единственная цель, единственная мечта – издохнуть как можно скорее. В сердце не осталось ничего, кроме страха. Даже ненависть к тем, кто сотворил это со мной, исчезла. Страх вытеснил абсолютно все. Он уничтожил меня. А следом за страхом пришло отчаянье.
Не помню, как удалось успокоиться и умолкнуть. Следующие часы, а может быть и дни, напрочь выпали из памяти, оставив лишь брешь, состоящую из пустоты сознания. Я просто сидел без движения, уставившись в одну единственную точку – крошечную трещину между двумя досками – и ни о чем не думал.
В себя удалось придти лишь тогда, когда в абсолютной темноте внутри бочки или совсем рядом с ней раздался чей-то тихий стон. От неожиданности я даже дернулся и со всего маху ударился затылком о крышку бочки. Сердце едва не выпрыгнуло из груди, дыхание сбилось, и от нехватки свежего воздуха я закашлялся, а когда отдышался и снова прислушался, уже не смог расслышать ничего, кроме хлюпающих звуков волн, ударяющихся о бочку.
Ошибки быть не могло. Голос был настолько отчетливым, настолько реальным, что я готов был поклясться чем угодно (хотя, чем я мог вообще поклясться, сидя запертым в тесном плавучем гробу посреди океана), что рядом с бочкой кто-то есть.
- Кто здесь? – прохрипел я и совсем не узнал собственного голоса.
Ответа не последовало. Сердце колотилось все сильнее. По спине снова покатились капли пота.
- Эй! Есть тут кто?! – заорал я что есть мочи и с надеждой стал вглядываться в дыру, контуры которой едва просматривались в совершенной темноте моей деревянной могилы. Вдруг, накатившая волна слегка качнула бочку, и на какое-то мгновение в отверстии мелькнул яркий, белый свет!
- Эй! Эй, там! – кричал я, словно ненормальный, - Я здесь! Спасите! Я здесь! Выпустите! Выпустите меня, черт возьми! Я здесь! Помогите! Эй!

[KIPO]

Урррра! Прогресс! Спасибо!

[ScorpAlex-13]

servaly, ух и долгое было ожидание, но оно этого стоило. Пишите и выкладывайте еще

[servaly]

Глава 9.
Второй. Раб.
Меня не убили. Хотя, как говаривал несколько столетий спустя старик Энштейн, все в этом мире относительно. И если бы я смог тогда хотя бы предположить, какая участь мне уготована, через что мне придется пройти и чем все закончится, то вероятнее всего, я бы просто промолчал и повиновался судьбе, принимая холодное, острое лезвие собственным горлом. Но я не промолчал. И теперь однорукий тащил меня обратно в деревню, периодически оглядываясь и ухмыляясь, а когда из-за зарослей показалось первое пепелище от сгоревшей хижины, он вдруг остановился, с силой дернул меня за руку и присел на корточки, обдавая сильным перегаром. Однорукий широко улыбнулся и заговорщицки прошептал, будто нас мог кто-то слышать:
- Ну-ка, зверек, скажи еще что-нибудь!
Сердце колотилось, и в приступе паники я просто не мог придумать ничего, что можно было бы сказать этому человеку. Глядя на мою растерянность, с бледного лица стала сходить довольная улыбка. Его единственная рука сжала рукоять сабли, и теперь он уже с угрожающими нотками в голосе проскрипел:
- Ты что, обезьяна, играть со мной вздумал? Или ты сказал мне все, что знал и больше ничерта не соображаешь?
- Нет, сэр! – торопливо ответил я, - Я могу хорошо говорить по-английски! Просто…
Договорить он не дал. Вместо этого широко улыбнулся, схватил меня за волосы, насколько это позволяла их длина, и сильно сжал кулак, стискивая желтые зубы. От боли я взвыл. Англичанин разжал пальцы, обхватил меня сзади за шею и, торопливо бросив взгляд в ту сторону, откуда доносился непрекращающийся женский вой, сказал:
- Слушай меня внимательно, грязная, вонючая обезьянка. Если хочешь жить, будешь делать так, как я тебе скажу, - он снова замер, словно пытаясь разобраться, понимаю я его или нет, и я на всякий случай утвердительно кивнул. В глазах его сверкнула искорка азарта, а рот в очередной раз растянулся в широкой улыбке, - Видел того умника, который приказал выпустить тебе кишки?
Я снова покачал головой.
- Этот умник у нас главный, понимаешь? И если я приведу тебя обратно, не выполнив его приказ, он долго разбираться не станет. Просто выстрелит в твою тупую обезьянью башку и тут же забудет о твоем существовании. А как я ему докажу, что ты у нас говорящая обезьяна, если у тебя вот здесь, - он отпустил шею и ткнул заскорузлым пальцем мне в лоб, - Будет здоровенная дырка, размером с совиное дупло? А? Смекаешь?
Я снова кивнул.
- И наша с тобой задача состоит в том, чтобы он услышал тебя до того, как увидит. А для этого ты должен что делать?
- Кричать? – растерянно промямлил я.
- Кричать все обезьяны могут, тупая твоя башка! Вы всю ночь только этим и занимались, черт бы вас всех побрал! Ты должен говорить! Громко! Громко говорить! А еще лучше петь! Знаешь какую-нибудь песню?
Я судорожно стал вспоминать хоть что-то из прошлой жизни, что можно было бы назвать песней, но ничего, кроме одной моряцкой пошлости, которую иногда напевал пьяный отец, в голову не приходило. Однорукий нетерпеливо оглянулся и, облизывая пересохшие губы, потребовал:
- Ну!
- Знаю, сэр. Одну песню, которую…
И снова он оборвал меня на полуслове, воскликнув:
- Отлично! Только пой громко, помнишь?
- Да, сэр, - тихо проговорил я.
- Да сэр, - кривляясь передразнил меня англичанин, - Ты громче можешь говорить, животное? Не понимаешь, что от этого твоя жизнь зависит?
- Да, сэр! – повторил я громче, и на небритом лице отразилось удовлетворение.
- Вот так-то получше будет. А то мямлишь, как баба. Начнешь, когда скомандую. Шагай вперед!
Он толкнул меня в спину, и мы продолжили путь, а когда подошли настолько близко к деревне, что стали слышны редкие выкрики англичан, однорукий хлопнул шершавой ладонью по моей спине и с довольной улыбкой громко прохрипел:
- Запевай, черномазый! Ээээ-эх!
Если бы у англичанина было две руки, он бы зааплодировал – настолько он был доволен собой в предвкушении яркого представления, которое я должен был сейчас устроить. А в моих глазах, от чего-то, выступили слезы. К горлу подкатил огромный комок, который не позволял сделать даже вдох. Слезы предательски градом покатились по щекам, и я просто стоял и смотрел вперед. Смотрел на закованных в деревянные кандалы людей, на висящие трупы, на корчащихся в предсмертных судорогах раненных. И всюду были такие знакомые, такие родные лица. Но, в тоже время, на каждом лице теперь лежала страшная печать безумного, животного страха. И запах… Запах стоял чудовищный. Пахло кровью, испражнениями и дымом одновременно. Это, видимо, и есть тот самый пресловутый запах смерти.
Стало невыносимо больно, но не было понятно, откуда эта боль берется. Никогда раньше ничего подобного я не испытывал. Болело где-то в груди, где-то глубоко, куда не достать рукой, даже если разрезать меня пополам. Болело так, как не болело никогда в жизни. А еще я искал взглядом маму. Но ее нигде не было видно.
Я пришел в себя от того, что прямо мне в ухо злобно прошептал однорукий:
- Ты что, гнида черномазая, шутки шутить вздумал? Или ты ждешь, что я за тебя песни петь буду? – он в очередной раз схватил меня сзади за шею и сильно сжал пальцы. Справившись с дыханием и взвыв от боли в шее, я тихо просипел:

«Anon the master commandeth fast
To his ship-men in all the hast,
To dresse them soon about the mast
Their takeling to make.»
(Скоро капитан соберет в спешке
На судно команду сорвиголов,
Чтобы построить их меж мачт
И раззадорить рвение.)

Однорукий гоготнул и, одобрительно толкнув меня в плечо, потребовал:
- Громче давай, обезьянья твоя башка, громче!
И я прокричал, что есть мочи, срывая голос и торопливо шагая:

«Bestow the boat, boat-swain, anon,
That our pilgrims may play thereon;
For some are like to cough and groan
Ere it be full midnight»
(Спускай шлюпку, боцман, скорее,
На которой пилигримы наши поплывут;
Для тех, кто кашлянул или скрипнул
Будет всё до полуночи окончено.)

Когда мы подошли вплотную к деревне, англичане уже все до единого катались по земле от смеха, а шагавший доселе рядом со мной однорукий, теперь вытанцовывал вокруг и размахивал длинной саблей над головой, требуя:
- Давай, макака, не останавливайся!
Он продолжал громко смеяться, а я пел, не в силах преодолеть страх и остановиться. Не в силах усмирить катящиеся слезы. Не в силах смотреть направо, потому что там я заметил лежащую с раскинутыми в разные стороны руками маму. Она не шевелилась. Ее глаза были широко распахнуты, рот открыт, а из-под головы растекалась черно-красная лужа густой крови. И я кричал, перекрикивая смех белокожих чудовищ. Стараясь сейчас хоть в этом быть сильнее их:

«For when that we shall go to bed,
The pump is nigh our beddes head:
A man he were as good be dead
As smell thereof the stynke!»
(Когда ложимся спать,
В наших головах стучит:
Хорошо бы сейчас сдохнуть
И вонять как дерьмо!)

[servaly]

Глава 10.
Второй. Раб.

Совершенно не помню, как мы добирались до побережья. Подозреваю, что переход длился не один день, однако в памяти не осталось ни единого мгновения о том времени. В себя удалось придти лишь тогда, когда первый порыв свежего морского ветра хлестким ударом разбился о лицо. Было ощущение, будто я очнулся от долгого, но очень изнурительного сна, и оказался в совершенно чужом и незнакомом мире. Все тело нестерпимо болело. Ступни онемели и я совсем не чувствовал, как ступаю по земле. На глазах была какая-то пелена, а веки открывались с большим трудом. Когда я попытался протереть глаза руками, то обнаружил, что они сочатся гноем, а кожа вокруг изъедена мошкарой. Сильно хотелось пить. Рядом со мной шагали женщины и девочки. Мальчишек практически не было. Женщины несли большие корзины, наполненные чем-то доверху. Все молчали, а взгляд их казался лишенным всякого осмысления.
Обратил внимание на ноги, но не смог рассмотреть собственных ступней. Они были скрыты под бесформенным панцирем из налипшей грязи, смешанной с запекшейся кровью и сочащимся из-под тромбов гноем. Вначале я не понял, что за белые пятна пульсируют на поверхности, но приглядевшись повнимательнее, понял, что это копошащиеся личинки мух, отложивших яйца прямо в гноящиеся раны. От отвращения меня передернуло и чуть не вывернуло наизнанку, но я не остановился и шаг не замедлил.

(завтра постараюсь продолжить, а то засыпаю)

[servaly]

Глава 10.
Второй. Раб.

Совершенно не помню, как мы добрались до побережья. Подозреваю, что переход длился не один день, однако в памяти не осталось ровным счетом ничего. В себя удалось придти только после того, как первый порыв свежего морского ветра хлестким ударом разбился о лицо. Было ощущение, будто я очнулся от долгого, но очень изнурительного сна, оказался в совершенно чужом, незнакомом мире. И, хотя океан еще был скрыт от нас плотными зарослями, его сырое, свежее дыхание было ощутимо повсюду. Ноги сильно болели, но ступни онемели и я совсем не чувствовал, как ступаю. На глазах будто была какая-то пелена, а веки открывались с большим трудом. Когда я попытался протереть их руками, то обнаружил, что глаза сочатся гноем, а кожа вокруг них изъедена мошкарой. Сильно хотелось пить.
Рядом со мной шагали женщины и девочки. Мальчишек практически не было. Женщины несли большие корзины, наполненные чем-то доверху. Все молчали. Взгляд у все идущих был каким-то одинаково пустым и обреченным.
Посмотрел на ноги, но не смог разглядеть собственных ступней. Они были скрыты под отвратительным, бесформенным панцирем из налипшей грязи, смешанной с запекшейся кровью и сочащимся из-под тромбов гноем. Вначале я не понял, что за белые пятна пульсируют на поверхности, но приглядевшись повнимательнее, понял, что это копошащиеся на поверхности тромба личинки. Меня передернуло и чуть не вывернуло наизнанку. Остановился, чтобы перевести сбившееся дыхание и тут же был сбит с ног шагавшей позади женщиной, которая с отрешенным взглядом переступила через меня и пошла дальше. Шедшая следом за ней девочка споткнулась о мою голову и, упав рядом, громко заплакала. Вокруг загалдели, начал разрастаться женский плач. Постепенно шагающие вовсе остановились, опустили свои огромные плетеные корзины на землю и стали заунывно выть, периодически улюлюкая и галдя. Среди всеобщего гула удавалось разобрать отрывки фраз о том, что останавливаться ни в коем случае нельзя. Я, наконец, обратил внимание на то, что не узнаю большинства из окружавших меня людей. Какие-то лица были знакомы, это были женщины из моего племени, но основную массу я видел впервые.
Вдали послышался топот лошадиных копыт. Он становился все громче, и, по мере приближения скачущего всадника, женщины улюлюкали все громче. Когда тот подъехал совсем близко, все одновременно присели на корточки, испуганно прикрывая головы руками.
- Чего встали, тупое стадо? – злобно поинтересовался он, стараясь разглядеть причину остановки, а когда понял кто виноват, вытащил из ножен саблю и направил лошадь в мою сторону.
Сердце бешено колотилось. Во рту, и без того пересохшем, вспыхнул огонь. Лошадь ступала прямо на сидящих людей. Те, испуганно отползали в стороны. Когда всадник добрался до меня, он, недолго думая, замахнулся саблей, явно намереваясь разрубить меня надвое. Несмотря на безумный страх, сил для сопротивления просто не оставалось. Я закрыл глаза и приготовился смиренно принять горькую участь, но в следующее мгновение услышал громкий, отчаянный вскрик, а когда открыл глаза, увидел прямо перед собой силуэт женщины. У нее не было одной руки. Точнее, на том месте, где она должна была быть, торчала обрубленная культя. Рука упала. Женщина зарычала, словно обезумевшая гиена, и бросилась на всадника. Она вонзила зубы ему в ногу. И, не смотря на то, что место укуса пришлось на голенище толстокожего сапога, англичанин взвизгнул, а лицо его перекосилось от внезапной боли. На этот раз он не стал рубить. Острие его сабли, пройдя сквозь живот несчастной женщины, вышло из ее спины и вонзилось мне в щеку, оставляя глубокий порез под левым глазом. Она упала на колени, оперлась на уцелевшую руку и медленно легла. Бледнокожий яростно ругался последними словами и, проклиная всех вокруг, размахивал саблей из стороны в сторону, стараясь дотянуться хоть до чьей-нибудь головы. Я подполз поближе к своей спасительнице и, не придумав ничего получше, подложил свою ладонь ей под щеку, чтобы она не лежала лицом в пыли. Это была совершенно незнакомая мне женщина. Изо рта у нее текла кровь. В глазах стояли слезы, но она улыбнулась и тихо сказала:
- Как зовут тебя, кузнечик?
- Аллау.
Женщина закашлялась, захрипела, и снова заговорила:
- Он убил моих мальчиков, Аллау. Обещай мне…
Она снова закашлялась и больше не смогла произнести ни слова. Хотя, мне было более чем достаточно уже сказанного. Я смотрел на нее и видел свою маму. Теперь я видел, как умирала моя мама.
Женщина сжала мое запястье уцелевшей рукой, чуть приподняла голову, из ее рта обильно пошла кровавая пена, но взгляд цепко держался за меня и не отпускал. Она из последних сил ждала обещания и я, боясь, что опоздаю с ответом, быстро прошептал:
- Убью.
Женщина улыбнулась, обнажая красные от крови зубы, затем конвульсивно дернулась и обмякла. Возобновился женский вой. А может я его просто не замечал?
Чьи-то заботливые руки подхватили меня, подняли, обняли за плечи и подтолкнули вперед, заставляя идти дальше, но я не мог оторвать взгляда от той женщины, которая только что отдала свою жизнь за меня и теперь лежала в луже собственной крови. А рядом с нами, надменно поглядывая на покорно идущую толпу, ехал верхом ее убийца. На голенище черного сапога красовался четкий отпечаток крепких женских зубов. Этот человек не был мне знаком, как и большинство идущих рядом людей. Его не было среди тех англичан, которые пришли в мою деревню днями ранее. Я шел и неотрывно глядел на бледное, усатое лицо, запоминая каждую морщину, каждую родинку. Я запоминал, как он сидит в седле, чуть откинувшись назад, но сильно сутуля искривленную спину, как периодически, не понятно для чего, выпячивает вперед нижнюю челюсть, как жмурится на солнце и как ежеминутно потирает рукой свой острый, горбатый нос. Я старался не упустить ничего. Теперь это был не просто англичанин. Теперь это был убийца моей матери. И мне было совершенно не важно, кто именно ее убил. Отныне вся ненависть и вся злоба была сосредоточена на этом человеке. Как-то некстати вспомнился такой далекий, такой чужой сейчас, но, в то же время, такой родной апельсиновый сад.
К океану вышли на закате. Огромное красное солнце уже наполовину погрузилось в зеркальную поверхность водной глади, окрашивая одинокие прибрежные пальмы в багровые оттенки. Неподалеку от берега медленно качался на волнах исполинский корабль. Его паруса были спущены, а у самой кромки воды были пришвартованы большие деревянные шлюпки. При виде корабля многие настолько сильно испугались, что собрались было ринуться обратно в джунгли, даже не смотря на то, что там их ждала неминуемая кара в виде избиения плетями или еще чего похуже. Однако, выстрелы ружей, послышавшиеся за спинами, погнали людей вперед.
На огромном песчаном пляже суетилось много народу. В основном это были светлокожие люди с оружием. Но были и темнокожие. Это были, в основном, мужчины. Они сидели на белоснежном песке, закованные в кандалы. Спины некоторых из них были в глубоких ранах. Было видно, что их за что-то жестоко избивали.
Нас вывели на пляж и согнали вместе. Только тогда я с ужасом отметил, как же много здесь было людей! А вокруг то и дело сновали наездники на лошадях, угрожающе щелкая плетями и выкрикивая разные угрозы. Словно животных, людей принялись делить на группы. Отдельно женщин, отдельно детей и отдельно мужчин. Тех, кто посмел сопротивляться или отказался выполнять приказы, избивали. А одного мужчину из нашего племени и вовсе показательно забили до смерти, после чего любые требования англичан стали выполняться беспрекословно и быстро, словно команды произносились на понятном для всех языке. Для себя я отметил, что в избиении самое активное участие принимал тот самый человек, который убил мою спасительницу. С ужасом глядя на то, с каким остервенением он наносит ногами удар за ударом, и какая при этом на его лице цветет улыбка, я впервые испытал какое-то странное ощущение, словно встречал этого человека раньше. Но, копаясь в памяти, не смог найти никого похожего ни в жизни Билли Олланда, ни, тем более, в своей нынешней жизни.
В тот вечер меня впервые в жизни назвали негром. А точнее, негретянским отродьем. С тех пор и до конца жизни меня не называли никак иначе. А на утро меня продали. Точнее, нас всех продали. Оптом. Затем погрузили на корабль сначала мужчин, которых заковали в кандалы и закрыли в трюме, затем женщин, которых тоже заперли в каютах для рабов. Детей же перевезли последними и разместили прямо на палубе, на корме, под открытым небом. А когда подняли паруса и корабль медленно стал разворачиваться кормой к берегу, я увидал стоящего на берегу человека с острым, кривым носом. Он держал в руках бутылку, изредка к ней прикладываясь, и с удовлетворенной улыбкой провожал взглядом отходящее судно.