Монета Рюрика, Приключения дилетантов

[Kbartar]

В виду того, что по вине автора произошла досадная ошибка в написании отзыва на оценку форумчанина, повесть «Монета Рюрика» с сайта была удалена. Приношу искренние извинения и модератору, и всем форумчанам. Упреждаю заранее, что повесть не имеет пока продолжения. Разве что добавлены некоторые нюансы, редакция и проч. С уважением. Ваш Kbartar.
-----------------------------

Монета Рюрика
Приключения дилетантов

Сельская глубинка в полутора часах езды от Москвы. Двое местных молодых мужиков, жизнь которых однообразна и уныла, перебиваются случайными заработками. Однажды они знакомятся с неким учёного вида господином, который бродит с металлоискателем по окрестностям их вымирающей деревни
Собрав самодельный прибор, молодые люди увлекаются поиском в надежде найти что-нибудь по-настоящему ценное, однако попадаются лишь недорогие монеты, нательные крестики и прочие предметы старины, на продаже которых не разбогатеть.
Припомнив рассказ учёного незнакомца об истории их родного села, в котором до Февральской революции 1917 года функционировал собственный сельский банк, и получив доступ к архивным документам, герои повествования задаются целью отыскать клад золотых монет, по их предположению, спрятанный неподалёку. По мере развития событий выясняется, что их новое увлечение может быть не только интересным и прибыльным, но и смертельно опасным...
1
Четвёртую уже ночь подряд Гога толком не спал. Ворочался, то и дело вставал попить, выходил на крыльцо в одних трусах, несмотря на сентябрьскую чувствительную уже прохладу. Ложился, натягивал одеяло на голову. Сон не шёл, что ты будешь делать! И опять выходил, крадучись, чтобы не потревожить жену и детей.
Одолевало Гогу беспокойство, заставлявшее последние несколько дней от всякого резкого звука вздрагивать, как бывает с тяжёлого похмелья, без причины тревожно озираться по сторонам и отводить глаза в разговоре даже с самыми близкими.
В начале недели был Гоге поздним вечером звонок с незнакомого номера. Чей-то голос учтиво спросил, мол, Георгий Иванович? Гогу только один раз в жизни величали по отчеству, да и то в районном суде, когда он проходил свидетелем по делу о краже бывшей колхозной водокачки. А незнакомец на другом конце провода, не дожидаясь ответа, продолжил голосом следователя, нащупывающего подход к неопытному гражданину, впервые оказавшемуся в роли подозреваемого, вкрадчиво:

– Скажите, а где вы взяли эту вашу монету? Она что, у бабушки в сундуке лежала? Впрочем, можете не отвечать. В ближайшее время, пожалуйста, никуда из Киселёва не выезжайте. К вам приедут. Получите за вашу находку очень приличные деньги. Вы меня хорошо поняли?
Сказал так, будто подписку о невыезде взял. И сразу же отключился. Наступила тишина. Гнетущая. Задним числом, минут через десять, в Гогиной запылавшей с ушей голове возник сбивчивый ответ: - Нашли на околице, под старым дубом … в кожаном мешочке лежала… там ещё другие были… а продавать не собирались... А кто вы такой? Вообще-то, это не только моя собственность… я не могу сейчас…
Короче, обескураженный Гога выдал жалкий лепет пацана, схваченного за руку на краже мелочи в школьной раздевалке. Только осознав всю никчемность произносимых в никуда слов, тупо замолчал. В тот вечер, точнее, уже ночью, он не придумал ничего лучше, чем достать из буфета початую бутылку «Smirnoff» и опростать её с короткими перерывами до донышка, закусывая исключительно сигаретами. Вообще-то, после женитьбы Гога от нездоровых привычек решительно отказался. Выпивку и курево держал для друзей, для случая. Вот случай и представился.

Три года тому назад, заработав на пару с дружком Витьком по три сотни на брата у фермера на картошке, взяли они у бабы Маши литр свекольной в пластиковой бутылке и уселись как обычно в роще, на краю деревни. Уже махнули по одной, луком и хлебом заели, а тут глядь, – по направлению к ним идет не торопится какой-то дядька в экипировке как у охотника, пера в шляпе не хватает. В берцы обутый. Высокий такой, статный, седобородый. В очках.
– На профессора похож, – отметил вслух Гога.
В одной руке у дядьки гуляла туда-сюда какая-то мудрёная штанга, обмотанная проводом и с колесом на конце. В другой держал он аккуратную лопатку, по виду иностранную. И штанга эта попискивала, мелодично так, навроде тетриса. Приятели отвлеклись от выпивки и стали гадать, что за конструкция такая. Гога высказал предположение, что мужик геолог, ископаемые ищет. Витёк возразил, мол, какие тут у нас, в Киселях, ископаемые?
– У нас тут отложения одни. Морские. Помнишь, географичка в школе рассказывала, что мы на дне древнего моря живём? А этот радиацию замеряет! Я в восьмидесятом родился, а в восемьдесят шестом Чернобыль взорвался. Ты же чернобыльские получаешь? Вот он и замеряет, чтоб чернобыльские тебе отменить!
А профессор, геолог или кто он там был, запросто подошел, приветливо улыбнулся, поздоровался, спросил разрешения и подсел, бережно поместив непонятный аппарат и лопатку рядышком.
– Вы, господа, я вижу, трапезничаете? Позволите ли присоединиться?
С таким благородным обращением деревенские парни столкнулись впервые в жизни, как ответить не нашлись, однако невольно привстали, тем самым как бы не возражая. Незнакомец расположился поудобней, извлёк из нагрудного кармана жилетки аккуратную фляжку с причудливым вензелем в виде буквы «П», опутанной какими-то вавилонами, сделал глоток и сладко зажмурился.
Понемногу завязалась беседа, в ходе которой парни много чего про родную деревню интересного узнали. И при Иване Грозном разбойник Кудеяр, незаконнорожденный брат царя здесь со своей бандой лиходействовал. И через Киселёво пролегал путь степняков летом 1552 года, которых вел Девлет-Гирей на Тулу, прихватив в качестве группы поддержки османов из числа янычар, да ещё и с артиллерией. А когда отгрёб от молодцов воеводы Григория Тёмкина-Ростовского по полной и улепётывал стремглав восвояси, где-то здесь саблю свою знаменитую утерял, которую до сих ищут.
Вон там, краем леса, проходил тракт, по которому купцы товары богатые возили. А их частенько лихие люди тормозили. А вон туда если пройти, наискосок, – каменный дом о двух этажах стоял, с решётками на окнах. Потому с решётками, что в том доме помещался собственный Киселёвский сельский банк. Киселёво когда-то было богатым селом, не то что сейчас – задрипанная деревня. А почему богатым, потому что местные мужики из трезвых и додельных работали в Туле, на императорских оружейных заводах. Царь-батюшка Александр Павлович пожаловал за это киселёвскому храму Пресвятой Богородицы серебряный позлащенный ковчег весом более килограмма, который после революционного разорения неизвестно куда подевался.
– А вот тут, где мы сидим, на этом самом бугорке, – завершая свой удивительный рассказ, поведал не менее удивительный незнакомец, – стояла часовня, которую построили во имя чудесного спасения другого Александра, Третьего, когда тот под Харьковом чуть не погиб вместе со всей своей фамилией при крушении поезда, как полагают, подстроенного бомбистами. А вообще-то, люди в этих местах с незапамятных, царьгороховых ещё времён селились.
– Места-то какие у вас здесь благодатные! – воскликнул неожиданно «профессор», поднялся на бугре во весь рост и, раскинув руки, обозрел с широким разворотом долину. – Так то, господа. Да-с!
Господа, только что заедавшие репчатым луком вонючий самогон, слушали, разинув рты, как дети. Однако Витёк, с рождения отличавшийся слегка замедленной реакцией, неожиданно философски заметил, что оно, конечно, лапши деревенским изрядно можно на уши-то понавешать. Ну, был колхоз. Теперь нету. Земля как земля, ничего особенного. Косогоры да овраги. Чего тут благодатного? Разве что грибов много. На что дядя молча полез в другой нагрудный карман и достал коробочку, вроде табакерки, тоже украшенную П-образным вензелем. Раскрыл и поднёс к носам случайных своих собеседников. В коробочке лежали монетки, одни тёмные, сходу не разобрать какие, однако явно старинные, другие чистенькие, блестящие. А ещё два крестика нательных, простенький девичий перстенёк и пуговица с непонятной эмблемой. Витёк неприлично громко икнул и сказал, обращаясь к Гоге:
– Видал, а?!
Гога, конечно, видал. И ответил другу не без ехидства:
– Отложения, говоришь? Это у нас с тобой, Витёк, отложения. А у него — ископаемые!
Дядя от души рассмеялся и запрятал табакерку обратно в карман. Гога перевёл взгляд на штангу и с разрешения хозяина внимательно её осмотрел и даже ощупал.
Завершая мимолётное общение, городской спросил, как зовут парней.
– Гога, – тиская диковинный аппарат, бросил Гога.
– Как-как? – добродушно хохотнул «профессор», – Гога? А вы, – повернулся он к Витьку, -- стало быть, тогда Магог будете?
Пожал парням руки, поблагодарил за компанию и пошёл себе дальше, к припаркованному у старого клуба большому как носорог чёрному внедорожнику. Предварительно расчленив свою пикающую конструкцию, которую вместе с лопатой, тоже разборной упрятал в цилиндрической формы рюкзак. И стал выглядеть не как искатель сокровищ, а как городской грибник-неудачник, у которого в корзинке всего-то пяток перестоявших свинушек.
Вскоре среди земляков прозвища неразлучных друзей раздельно уже и не произносились.
– Вон Гога с Магогой опять куда-то подались, – ворчали им в след благообразные киселёвские старушки. – Опять, небось, к Машке за сивухой. Откуда ж было им знать, что Витька следовало бы называть не Магогой, а Магогом. А Гогу Гогом. Старушки хоть и были набожными, «Откровение Иоанна Богослова» не читали. А если и читали, то особо в детали не вдавались. Между прочими серьёзными пророчествами там сказано: «Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобождён из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырёх углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань, число их — как песок морской».Именно библейских Гога и Магога подразумевал тот учёного вида дядька, краткое общение с которым повлияет впоследствии на судьбы наших персонажей самым существенным образом. А если бы и знали бабушки, всё одно звали бы парней Гогой и Магогой. Так проще и привычней. На наш манер.
Однако относились бабушки к парням душевно. Оба хоть и выпивали частенько, но никогда не безобразничали, на людях не сквернословили, а при случае и помогали. Кому забор поправят, кому порося, вырвавшегося ненароком на оперативный огородный простор, обратно в закут затолкают.
Хорошие ребята, – судачили бабки, знавшие парней ещё карапузами. Только несчастные. У Магоги отец шибко пьющий был, вот и уродился он… Ну, не очень сообразительным. А Гогу, мало что рано родителей лишился, ещё и невеста из армии не дождалась. Чего их судить сердечных? – искренне горюнились бабушки.

На следующий день после той эпохальной, можно сказать, встречи Гога залез на чердак, долго там копался в самом разнообразном хламе и сбросил на пол перевязанную почтовым шпагатом стопку журналов «Юный техник», которую притащил домой из библиотеки. Культурное сельское учреждение упразднили лет пять назад в рамках оптимизации. Помнится, уволенная по сокращению библиотекарша оставила двери настежь, а над крыльцом прикнопила написанные от руки горькие слова: КНИГИ НИЧЬИ. БЕРИТЕ КТО ХОТИТЕ!
И ведь разобрали. Кто на что. Кто для интерьера – попонтоваться перед соседями, кто печку растапливать и для иных хозяйственных нужд. Но кто и почитать. Гога был хоть и не дюже охоч до чтения, но любил смастерить что-нибудь своими руками, а в «Юном технике» попадались интересные схемы. По этим схемам твёрдый троечник Гога собрал сначала цветомузыку, потом релейную схему для ёлочной иллюминации и ещё потом инкубатор для высиживания цыплят. Инкубаторов пришлось делать целых три, имелся на сей агрегат среди селян спрос.
Конструкции он с относительной выгодой сбыл землякам. Кроме иллюминации. Её под Новый год отдал Гога Нине, бывшей однокласснице. Той самой подруге, которая из армии его не дождалась. Впрочем, и не сказать, чтоб обещалась. Просто Гоге так хотелось, что вроде бы кто-то его ждёт. Но когда Витёк написал ему в часть, что Нинка родила от какого-то там в городе и вернулась с ребёнком, но без мужа, то, конечно, огорчился. Больше даже не за себя. Но это дело прошлое.
Среди прочих схем его заинтересовала тогда одна очень занятная, опубликованная в апрельском номере журнала за 1979 год. Только особого внимания Гога на неё не обратил. Больно мудрёная. Да и деталей необходимых по тем временам не достать было.
А теперь, чихая от чердачной пыли, Гога тщательно пролистал почти всю трехлетнюю подшивку, прежде чем нашёл искомое. На утро, заняв у соседской бабушки небольшую сумму, поехал в район. За деталями. Через неделю прикопал во дворе на полштыка горстку мелочи. И в присутствии заинтригованного Магоги потерпел фиаско. Сработанный им из подручных средств «миноискатель» на секрет никак не среагировал. Товарищ уже было выдернул из горлышка бабымашиной свекольной газетную затычку, но Гога жестом велел повременить и поднёс вплотную к кривоватому колесу кустарного прибора перочинный ножик. Прибор несмело всхлипнул. Магога, глуповато улыбаясь, но уже понемногу начиная осознавать вероятные перспективы, только и выдохнул: - Ну, ты, мля, Кулибин!
Гога ещё пару дней поколдовал над прибором, заставив его пищать посмелее и погромче, и первой находкой друзей стала водочная пробка с хорошо сохранившейся по ободку тиснёной надписью «Тульский ЛВЗ»
– Батина, – с нежностью сказал Гога и тепло посмотрел на друга. – Он тут, под яблоней… Любил посидеть.
Магога взирал на первую добычу с таким воодушевлением, будто это была не банальная «бескозырка», каких предстояло им откопать ещё сотни, а, по меньшей мере, серебряный полтинник первых лет СССР.
Запрятав фольгу бережно в нагрудный карман, Гога произнёс отвлечённо, мол, талисманом будет, и воодушевлённо, однако не торопясь, двинулся далее по двору. Магога с лопатой верным оруженосцем – следом.
Напрасно баба Маша ждала их в тот день, разливая по баклашкам свой дрянного качества, зато весьма ходовой товар. Откопав во дворе ещё с десяток пробок, как с козырьками, так и без оных, и к ним горсть разного калибра гвоздей и шпингалетов, новоявленные кладоискатели отправились в сельмаг, где к акцизной водке прикупили ещё и пива. Уж больно день необычный выдался. В такой день, решили друзья, бабымашиной грех закидываться.
Когда спустя неделю друзья откопали в заброшенном дворе, на окраине, первую монетку, у обоих дрожали руки. Послюнявив почти до черноты потемневшую находку, едва разглядели: ½ копъйки 1907. Притаилась она долгожданная среди груды камней, из которых сложен был фундамент давно разрушенного дома. Поэтому не рыли даже, а на каждый сигнал с остервенением разбирали известняковые бульники, отбрасывая в сторону гнилые деревяшки и стекольные осколки, сбивая в кровь пальцы и ломая ногти.
– Вот она – черняшечка! – возопил Магога чуть не на всю деревню. Сколько могла стоить эта первая их относительно интересная находка, определить они тогда не имели возможности. Не было у них ни компьютеров, ни справочников. Зато был такой лютый энтузиазм, что загрустили и баба Маша, лишившаяся стабильной выручки от продажи этим двоим своей тошниловки, и фермер, у которого остался дожидаться первых заморозков изрядный клин картошки, битой полосатым американским броненосным жуком. Некогда было друзьям ни пить, ни с картошкой возиться. Они рыли землю.
2
Они рыли землю. Рыть-то у них хорошо получалось, чай деревенские, к физическому труду привычные. С находками получалось хуже. Без особого успеха получалось. Опустевших дворов в Киселёве было предостаточно и почти в каждом земля на разной глубине хранила столько водочных и винных пробок, что Магога временами взрывался приступами отчаянной матерщины, из которой можно было вычленить примерно следующее: – Вона скока предки спиртного трескали! И када тока работали!?
На что Гога, поднося к близоруким глазам очередную «бескозырку», сдержано отвечал: – Небось не больше нашего…
Гога вообще с началом кладоискательской деятельности стал на удивление сдержан. В дождливые дни копать было не с руки, и он бродил в сапогах и дождевике по деревне, оглядывая каждый переулок, каждую кочку и канаву так внимательно, будто и не прожил тут все свои бессознательные и сознательные тридцать с небольшим лет. Вечерами совершенствовал аппарат. Время с пришедшим на смену каждодневной тоскливой выпивке увлечением полетело настолько быстро, что однажды утром, ткнув на первый же сигнал лопату в окаменевшую за ночь от первого заморозка землю, друзья удивились и огорчились одновременно. Полюбившееся занятие надо было откладывать до весны.
Другие бы вернулись в бабы Машины клиенты. А что ещё зимой в деревне делать безработному холостому мужику? Но Гога злоупотреблять не стал и Магоге не дал. Занялись они вот чем. Днями продолжали мерить ногами родные просторы, а вечерами чертили карты-схемы родной Киселёвки и окрестностей, с оврагами, лесами, перелесками и даже пересохшими прудами. На ватман наносили какие-то крестики, рисовали круги и квадраты, проводили линии.
Магога, пробудив в себе неожиданные художественные способности, схемы эти ещё и раскрашивал. Красным фломастером замалёвывал совершенно уж безнадёжные с точки зрения поиска места вроде силосных ям, заброшенных коровников и скотомогильников. Синим обозначал просёлки и тропинки, зелёным - территории, на которых, как можно было предполагать, стояли когда-то подворья, принадлежавшие не самым бедным киселёвцам.
Так продолжалось до снегопадов. Односельчане, изумлённо наблюдая со стороны их столь неожиданно переменившееся поведение, решили, что парни «заколдовались». В смысле, закодировались. Или «торпеды» себе вшили. И на этой почве оба свихнулись. А что ещё можно было предположить?
Но что бы там земляки ни думали не гадали, а до весны Гога и Магога продержались без возлияний, подрабатывая где только и чем можно. Магога одиноким бабушкам освобождал за харчи от сугробов подходы к крыльцу, таскал из колодца воду и колол дрова. Ездил в район за лекарствами и по иным мелким надобностям. Гога чинил электроприборы и настраивал телевизоры. Ну и тому подобное. Поскольку пагубную страсть, благодаря своему увлечению, друзья непостижимым образом преодолели, то, соответственно, и расходы их радикально сократились. Удавалось даже иногда и побольше деньжат срубить. Пойманных в Оке судачков и окуней успешно сбывали оставшимся зимовать в Киселёво немногим, но щедрым столичным дачникам. А тут ещё поблизости открылся пункт приема металла, и заблаговременно сваленные в сарае коленвалы, рессоры, крылья от грузовиков и тракторов и прочий лом – тяжёлое во всех смыслах наследие колхозного прошлого – тоже малость приподняло материальный уровень дилетантов-кладоискателей.

Когда запели жаворонки, в первый раз в новом сезоне радостно вышли на раскопки. И надо же, на только-только освободившемся от снега бугре, по-над речкой, в первые уже дни нарыли несколько малоценных монет эпохи Николая Второго Кровавого, необычный нательный крестик и всякую разнообразную мелочёвку: пряжки от конской упряжи, именуемые у копарей «кониной», какие-то пломбы и пуговицу с рельефным якорем и непонятной аббревиатурой. Всю добычу решили отвезти в районный краеведческий музей.
Пожилая смотрительница, несказанно обрадовавшаяся редким посетителям, да ещё таким заинтересованным, подробно рассказывала про каждую находку. Оказалось, что пуговица оторвалась от форменного кителя, в котором некогда щеголял представитель пароходной компании «Зворыкин и Ко», в царские ещё времена гонявшей суда по Оке и Волге. Пломбы оттуда же, с реки. Такими свинцовыми цилиндриками опечатывали тюки с товаром, который перевозился по рекам баржами, например, мануфактура.
Отзывчивая тётя посоветовала также сходить к Никитичу, бывшему директору музея, ныне пенсионеру и страстному ценителю всяческой старины. Дескать, может что и купит. Дала любезно адрес.

Никитич оказался славным дедом, угостил чаем и за монетки дал тысячу рублей. Крестик настоятельно посоветовал снести в храм от греха, а остальное сдать в музей. Что Гога с Магогой и сделали. В городе на вырученные деньги купили две батарейки «крона» для прибора. И не удержались, взяли-таки бутылку водки – отметить первую связанную с поиском коммерческую операцию.
Здесь автор предполагает в изложении несколько ускориться, поскольку довольно продолжительный последующий период хоть и был по-своему интересен, но явил собой сплошную череду более или менее удачных вылазок, прерванных очередной зимой, затяжной и снежной, каких давно уже не бывало. Вот после неё-то и наступил перелом, повлекший за собой события, сколь радостные, столь и тревожные. И даже печальные.

В конце мая, когда из хорошо напитавшейся влагой и солнцем земли буйно полезла трава, сильно затрудняющая поиск, Гога впал в уныние.
– Не там, не там копаем! – стенал он, укоризну почему-то адресуя другу. Гога, в отличие от Магоги, связывал с изысканиями большие надежды. На материальные поступления. Магоге что? Он получал небольшое инвалидское содержание, всё было ему по большому счёту до лампочки. Кусок хлеба есть, вот и ладно. А ежели ещё и на кружку-другую пива находится, так и куда с добром. У Гоги же были планы. Которыми он с товарищем до поры не делился. Утаивал. Реализовать эти планы он надеялся с помощью той самой пищащей штанги, конструкцию которой подсмотрел сначала у «профессора», а потом и в старом журнале. Но планы рушились.
Не он стал первым, ох, далеко не он, кто считал, считает и будет считать: стоит только взять в руки угадывающий в земле металл аппарат, так сразу на сундучок со златом-серебром да и наткнёшься. Особенно игрив Земляной дедушка, который считается мифологическим куратором копателей кладов и одновременно сторожем хранимых землёй богатств, именно с теми, кто вот так, дуриком и нахрапом надеется ухватить удачу за хвост. Случаются, конечно, чудеса, и автору даже известны фартовые личности, о которых есть смысл рассказать. Но потом когда-нибудь, не в этом повествовании.
Зачастую бывает вот как. Состоятельный индивидуум приобретает дорогущий прибор, пару раз промокает до костей под ледяным дождём, заметного ни шута так и не откопав, и забрасывает аппарат на чердак. На веки вечные. Либо избавляется от него, сбыв по бросовой цене очередному испытателю везения. Другой сдуру залезает на реестровый памятник истории и археологии и там его принимают за нарушение законодательства полицейские, сообща с официальными археологами, которые любителей ненавидят лютой ненавистью за посягательство, как они уверяют, «на культурный слой». Заплатит такой любитель неслабый штраф и про хобби своё несостоявшееся предпочтёт забыть навсегда, радуясь, что легко отделался.
А третий, не очень-то то печалясь скромностью трофеев, а порой и вовсе их отсутствием, продолжит радоваться долгим прогулкам, весеннему оглушительному птичьему хору, разноцветью осенней листвы и очарованию неизменно сопутствующей этому занятию тайны. Как там старина Эйнштейн говаривал? «Самое прекрасное, что мы можем испытать — это ощущение тайны».

Однако, мы тут о герое нашем Гоге. В определённый момент как-то перестал он проникаться ощущением тайны и романтикой поиска. Навязчивое желание откопать нечто такое, что существенно поправило бы его незавидное материальное положение, превращалось в неуёмный раздражающий зуд. Он ведь планы, как было уже сказано, имел. Для осуществления которых общей суммы, вырученной ими с Магогой с продажи всего накопанного непосильным трудом, и близко не хватало. Ну что могли дать хитроокие перекупщики, с важными мордами подающие себя коллекционерами-экспертами, за не лучшей сохранности монеты 19-го века, сомнительные медальоны и прочий шмурдяк? Копейки.
Металлические части конской сбруи, которая тёрла когда-то выю и холку коняге, принадлежавшему, судя по изяществу пряжек и колец, некому состоятельному наезднику, принесли им три тысячи рублей. Лошадиные аксессуары проданы были хозяину открывшегося неподалёку элитного лошадиного клуба. И это была их самая прибыльная находка. Гоге на его планы требовалось, как минимум, тысяч пятьдесят. Для старта. Чтобы малость приодеться, податься в столицу, там обустроиться, за полгода-год заработать на стройке уже как следует, на всём экономя, вернуться и...
И что, казалось бы, за сумма — пятьдесят тысяч? Но и той в деревне взять неоткуда было. На картошке не заработаешь, а больше и не на чем. А в долг столько не дадут. Местные бабушки хоть и жалеют, но над своими похоронными пуще Кащея чахнут. Про тех сельчан, кто помоложе, и говорить нечего. Дураков нет безработному в долг давать. И своровать не у кого. Да он и ни в жизнь не стал бы. Вот найти что-нибудь по-настоящему ценное и продать выгодно — другое дело. И он упорно искал. Без особого толку.
Но случилось, как это иногда бывает, озарение. Читатели из числа знакомых с превратностями долгого и упорно поиска чего бы то ни было, наверняка с подобным сталкивались. Озарение, как и положено чуду, нахлынуло внезапно.
В глухом молчании возвращаясь под вечер с очередной неудачной вылазки, Гога вдруг резко остановился и, глядя куда-то вбок, пронзительно и противно, как сойка, вскрикнул:
- Где мы?!
«Кукухой, что ли, Гога поехал?», – подумал товарищ испугано. Однако вслух этого тревожного предположения высказывать не стал, а ответил:
– Как где, Гога? У рощи. Дома уже почти.
Гога молча схватил друга за рукав и потащил с просёлка к придорожному бугорку, силком усадил на траву и заорал:
– Вспоминай, Витёк! Вспоминай!
– Да чё вспоминать-то? – в ответ тоже заорал Магога.
– Вот здесь мы тогда сидели, на этом бугре, вот здесь. Так же? – продолжал допытываться Гога. – Бабымашину пили, помнишь? Профессора помнишь с бородой? Который показывал, где что было, ну? Ну?!! Где что было, я тебя спрашиваю?!
Магога собрал на лбу морщины, напрягся и призадумался. Как уже было сказано, думал он не то чтобы очень прытко. Но помнил хорошо. Неуверенно принялся перечислять, рукой определяя направления:
– Кажись, тама была дорога разбойная с товарами, тама – храм стоял, который потом на кирпичи разобрали. Где сидим – часовня царская была…
– А вон там, наискосок, — что было? Что тот мужик нам про решётки на окнах рассказывал?
– А там… А что там? А-а -а…
3
– Догадался, значит. Сразу понял, что въедливый ты, не то что дружок твой олух! Ну да он такой тебе и нужен. Ты – мозги, а он – руки с лопатой, – бурчал бывший директор музея, а ныне архивариус-надомник Кузьма Никитич, отыскивая что-то на одной из многочисленных книжных полок, собственно, составлявших стены крохотной его комнатёнки. – И не спорь! Будь вы оба такие умные, добром бы не кончилось. А и всё одно - не добром кончится, – продолжал кликушествовать старик, шаря по полке левой рукой. Правая, заметно было, плохо слушалась. – Знал, что явишься к старой музейной крысе. На вот, читай. Здесь читай, с собой не дам.
С этими словами Никитич достал из толстой папки прозрачный файлик с двумя всего листочками. Из которых Гога узнал, что Киселевский банк был единственным сельским кредитным учреждением в губернии, и всего таких в Российской империи было раз-два и обчёлся. Банки в империи рассредоточены были, как, впрочем, и сейчас, по городам.
Прочитанное дед прокомментировал и дополнил в том духе, что в Киселёво банк появился, потому что мастеровые мужики, несмотря на дальность расстояния, сто с гаком вёрст, работали на императорском казённом оружейном заводе и зарабатывали хорошо. Не всё пропивали. Оставалось, что в банк положить.
– Ну, прям как наши сейчас в Москве. Вахтовали, значит? – хмыкнул Гога, тоже собиравшийся заняться отхожим промыслом.
Далее было пропечатано про то, что банк просуществовал до 1917 года, во время Первой мировой войны оказывал существенную поддержку Германскому фронту, а с приходом к власти большевиков национализирован. Точка.
– Враки! – опроверг последнюю строчку Никитич, – Нечего там было национализировать. Ты второй листок читай.
Вторая бумага была ксерокопией страницы, выдранной из явно старинной тетради, похоже, амбарной книги, и на том листке по линейкам корявым размашистым почерком было прописано кем-то про то, что в феврале 17- го года управляющий сельским Киселёвским банком некто Салтыпин, проживавший бобылём там же, в Киселёве, внезапно исчез неведомо куда. Бросив при этом дом со всем имуществом. Здание банка сразу по исчезновении управляющего атаковали, заподозрив неладное, вернувшиеся домой с бастующего завода оружейники и примкнувшие к ним революционные активисты из числа, как было написано в бумаге, «беспортошной гольтяпы». Сильно побив при этом ни в чём не повинных кассира и сторожа, которых приволокли к кредитному учреждению за шкирку.
Каково же было их негодование, когда хранилища обнаружили они пустыми, а всеми трофеями, доставшимися погромщикам, оказались никому теперь не нужные бумаги, ребристые счёты с костяшками-движками да канделябры. Ещё пишущая машинка фирмы «Ундервуд» и американский арифмометр. Счётами и канделябрами несчастных и побили, хорошо, не до смерти. Когда к концу года банк приехали национализировать представители новой власти в кожанках, на месте некогда крепкого каменного здания оставалась лишь яма с торчащими из неё обгоревшими досками.
– Так что не найдёшь ты там ничего. – окончательно погасил Никитич Гогины поползновения насчёт банка. Путано поблагодарив, гость направился было к выходу, но старик его остановил интригующей фразой: – Погодь-погодь, у меня ещё один документик имеется!
Из архивного документа ВЧК следовало, что, бегло зачитал старик, поднеся к носу бумажку, «… в марте 1919 года на железнодорожной станции г. Смоленска революционным солдатом Георгием Ивановым Серёгиным был опознан контрреволюционер Салтыпин Афиноген, который в селе Киселёво Тульской губернии служил управляющим банком и эксплуатировал трудовое крестьянство. При обыске у оного обнаружен подложный документ на имя Селина Сергея Петрова, крестьянина Смоленской губернии, и небольшая сумма бумажных денег. Ценностей и валюты у задержанного контрреволюционера при обыске не обнаружено». Далее сухо сообщалось, что впоследствии Салтыпин Афиноген, он же Селин Сергей Петров, как несомненный классовый враг был расстрелян.
– Кто-кто банкира спалил? – тихо переспросил Гога. – Георгий Иванов Серёгин, революционный солдат, – повторил Никитич, заглянув в бумажку и, прищурившись, посмотрел на собеседника. – А что? – Да так... Ничего, – уклонился от ответа Гога и заcпешил. – Так я пойду?
– Да не торопись ты! Поспеется. – снова остановил посетителя хозяин. – Вот ты послушай, что я обо всём этом думаю...
На столе появилась водка на берёзовых бруньках, огурчики солёные, килька в томате и черный хлеб. По мере опьянения конспирологическая беседа оживлялась всё больше, доходила то до горячего спора, то до полного взаимопонимания. Вот краткое изложение предположений и сомнений, высказанных под водочку обеими сторонами, уже и не разобрать было в угаре дискуссии, кто что высказывал:
– Если Салтыпин дал дёру со всей кассой, а при аресте денег у него нашли только на проезд до Польши, то или где-то запрятал краденое, или чекисты обобрали, а в протокол не внесли! Притырили! Менты – они во все времена менты!
– Какие деньги?! На кой были нужны ему эти бумажные царские деньги из банка! В девятнадцатом году и до двадцать второго ещё керенки ходили! Из банка брал с собой он только металлические, то есть золотые червонцы. Или слитки. Или дорогие украшения. Драгоценности. Их ведь тоже в банке хранить могли? Значит, запрятал где-то.
– Ну да, ну да. Запрятал. Но где? Драгоценности? В деревне у нас? Маньки с фроськами ожерельями брильянтовыми хвалились друг перед другом на гумне, что ли? Не смешите, Кузьма Никитич! Слитки тоже маловероятно, Киселёво не Петербург чай. Должно быть, золотые червонцы были у него! Они тогда самой ходовой валютой были, я в кино каком-то видел. Что-то ведь он из банка попятил, раз так по-тихому свалил?
– Да он почувствовал, что ноги делать надо, небось не дурак. Ну сколько у него тех червонцев могло быть? Мешок? Ящик?..
На середине второй на бруньках спорщики охрипли, решили дискуссию прекратить и вынесли предварительное совместное коммюнике. Логически ежели рассуждать, дело было либо могло быть так. Раз сбежал, значит, было с чем. Скорее всего, с золотым запасом в виде червонцев, не пятаки же медные оружейники в свой банк складывали. Червонцев было много. Было б немного, положил бы в саквояжик и поехал себе как будто по служебной надобности. А сам тигуля до самой Польши! А если червонцев много, то лихие люди или революционеры, что одно и то же, непременно отобрали бы. Не на лесной дороге, так в уезде, а уж в Москве – к бабке не ходи. На чугунке тоже. Ведь его с поезда, считай, и сняли. Но ведь до Смоленска-то он добрался, проболтавшись незнамо где два года, с февраля семнадцатого по март девятнадцатого. А это значит - что? Если управляющий был не дурак, а где вы видели управляющего банком дурака? - то грошики припрятал поблизости от Киселёва, при дороге, например. В каком-нибудь ему одному приметном месте. Ну, под деревом. Или под мостом через Упу. Надеялся, что революционный кипеш когда-никогда прекратится, за похоронкой тогда и вернётся. А оно вишь как вышло. Два года прождал. Понял, что большевики — это надолго, и в Киселёво соваться ему резону никакого не было, прибили бы враз. Вот и решил драпать на Запад налегке.
Оставался, правда, ещё вариант, безнадёжный. Золотишко втихаря экспроприировали смоленские чекисты. Однако, незаметно для себя сделавшиеся уже компаньонами Гога с Никитичем, даже думать об этом не хотели. Хотелось им думать о том, что и правда, под деревом где-нибудь, при единственной ведущей в Киселёво дороге лежит до сих пор банкиров саквояж, набитый червонцами.
Когда гость уже топтался в дверях, поспешая на последний автобус, Никитич вынес из кладовки картонный ящик, на котором было по-ненашему написано GARRETTace 250.
– На вот, – глухо сказал дед. – Пользуйся. Себе брал. Я ведь лет двадцать уже про этот банк думаю. Аппарат, вот, наконец, купил. Да поздно. Силы давно не те. Рука не работает. Если найдёшь, не кинешь старого?
Гога испытующий взгляд старика выдержал и ответил твёрдо:
– Не боись, Кузьма Никитич, не кинем.
– Ну, ступай тогда, Георгий Иванов Серёгин. Бог в помощь.
– Ты как догадался, дед? – крепко обнимая ящик и глядя в пол, прошелестел Гога.
– По глазам, по глазам, правнучек. – усмехнулся Никитич.
Гога, обуреваемый свежим вдохновением, убежал на автостанцию. Никитич ещё помотался по своей тесной комнатке, освежая в памяти событие многолетней давности, о котором молодому компаньону рассказывать до поры не стал. И улёгся спать с такой мыслью: «А пусть поищут. А вдруг? Мне-то всё равно уже не судьба... Однако интересно...».
4
Не прошло и месяца, как в маленькой квартирке Кузьмы Никитича, собирателя и архивариуса, опять кипели страсти. Хозяин и Гога ожесточённо, до матюков, спорили сдавать или не сдавать государству найденное золото. Как ни странно, инициатором законопослушного варианта заявился самый фанатичный и более других желавший разбогатеть участник кладоискательской кампании, Гога. Аргументы его были просты и понятны: сдадим, получим пятьдесят процентов, поделим на троих, и голова болеть не будет.
Старик же, который с самого начала золотовалютной авантюры заявлял, что денег на старость ему и без клада с лихвой хватает, а к поискам подключился якобы исключительно из романтического азарта, напротив – выступал за нелегальный сбыт с последующим справедливым дележом. И уверял, что от государства они дулю получат, а не долю. Роняя на пол книжки и папки, дед полез в свой обширный архив и в доказательство выложил на стол несколько газетных вырезок, публикаций последних лет. Сведения в них приводились и правда огорчительные.
Курский мужик при ремонте своего дома, доставшегося от отца, а тому от деда, обнаружил под полом два десятка золотых червонцев, точно таких же, какие вот тут сейчас на столе столбиками стоят, и законопослушно сдал в полицию. Там якобы отправили клад в Москву, на экспертизу. И поминай как звали! Вместо монет эксперты получили в коробке из-под башмаков пару ржавых гаечных ключей и половинку кирпича. Нашедший, по сути, своё же наследство честный дядя остался с носом. Дальнейшая судьба клада неизвестна.
А вот ещё случай был. Белгородский бедолага полубомж, самопальным прибором собирал бросовый металл по свалкам и пустырям, на сдачу. В пункт приёма. Тем и жил. И поднял скифских украшений на миллион (!) «зелёных». Якобы ни от кого не скрывал. Получил не половину, а по полной – полтора года общего режима. За разорение памятника археологии с применением технических средств. Хорошо, ввязалась влиятельная газета, подняла праведный шум и мужика отбила. С миром и прежней голой задницей бедолагу отпустили.

– Такого расклада ты хочешь? – тряс остервенело Никитич перед Гогиным отрешённым лицом пожелтевшими листками. – Не забывай, что монеты изначально не чьи-то личные, а краденые! У государства. У- го-су-дар-ства! Сельский банк входил в структуру имперского? Входил. Вот государство и заявит права, как преемник и правообладатель, а тебе – шиш! Шиш тебе, а не проценты! И мне. И ему вон тоже… – кивнул на Магогу и сник, завершил яростную филиппику романтичный архивариус. Устал доказывать очевидное.
Магога, которому, конечно, было на сей раз не пофиг, всё же смущённо молчал. Готов был с дедом согласиться, но Гога же друг, которому всецело и всегда, с самого детства, привык он доверять. Вот и решил, до чего эти двое догалдятся, тому и быть. А его дело адьютантское.

По внезапно притихшему Гоге было не понять, насколько убедили его газетные аргументы. Сидел с непроницаемым лицом. Перед компаньонами на грошовой скатерке башенками сложенные по номиналам колдовски отсвечивали золотые кружочки. Пятирублёвики, семи с половиной рублёвые и червонцы, всего двадцать четыре штуки. Чекана 1897 года. Ежели считать по минимуму, то, на вскидку, тысяч на шестьсот-семьсот. А там – кто знает, может и на миллион.
Найдена похоронка была быстро и до банального просто. Раза два друзья, не спеша и с грибными корзинками для отвода глаз, прошли по предполагаемому маршруту вороватого банкира, по лесной дороге, до моста через Упу. Туда и обратно. Нанесли на схему крестиками показавшиеся им перспективными места, числом десять. В третий раз пошли уже с инструментами, извлекая прибор и сапёрную лопатку из рюкзаков строго в помеченных крестиками местах. Озираясь и прислушиваясь, не приближается ли какая случайная машина. Не хотели светиться. Одно дело по деревне железяки собирать, совсем другое – при дороге рыскать. Подозрительно. А если честно – оба нервничали. Настолько горели надеждой на успех, что в холод кидало при проскальзывавшей временами пораженческой мыслишке, а вдруг хрень всё это и нету никакого клада? Напридумывали себе бог весть чего, да ещё и дед учёный на разогреве выступил со своими архивными бумажками. И что тогда? К бабе Маше? Вот и шарахались от редких машин. Чудилось друзьям, что вся деревня над ними давно уже посмеивается, и когда потерпят они окончательное фиаско, то хоть гори от стыда.

Но предположения Никитича и Гоги, высказанные три недели назад за выпивкой, оправдались с обескураживающей точностью. Не было времени у Салтыпина, не думал он, что придётся улепётывать с богатством так поспешно. Потому заморачиваться не стал и прикопал саквояж неглубоко, а в февральской мёрзлой земле глубоко не очень-то и прикопаешь. При дороге и прикопал, у дуба, меж крепкими корнями, в версте всего от киселёвской околицы. Вынужденно пренебрегши стократно проверенной им же самим русской пословицей про подальше положишь – поближе возьмёшь. Отсчитал только себе пяток золотников на крайний случай, которые потом изъяли в Смоленске чекисты, не внося в протокол. Так и пролежало богатство киселёвских мужиков, трудившихся на казённых заводах, под дубом. Без малого век.
Мимо дуба проезжали на телегах пьяные комбедовцы, тащились нищие, сновали туда-сюда разномастные бандиты, ездили потом весёлые колхозники в грузовиках, партийные чины, еще потом брели отступавшие в сторону Тулы красноармейцы, а за ними немцы, опять красноармейцы, но уже не в обмотках, а полушубках и на танках, опять колхозники, новые русские бандиты, переставшие быть колхозниками простые граждане, почтальоны, медики, лесники, милиционеры…
В общем, кто только не проследовал за долгие годы мимо дуба, и никому в голову не могло прийти, что под ним лежало и молчало целое состояние. Пока не явились двое молодых деревенских мужиков постсоветского периода, одним из которых оказался шибко сообразительный потомок сознательного революционного солдата и одновременно его полный тёзка. Они и откопали саквояж наскоро пристреленного в грязном смоленском дворе, чтоб не сболтнул чего лишнего, бывшего управляющего сельским банком Салтыпина Афиногена. Который, по-честному ежели рассудить, ничего плохого прадеду кладоискателя не сделал. А скорее, наоборот -- до поры добросовестно хранил и даже приумножал его кровные, заработанные на оружейном заводе до ухода на Германскую. А что украл и с ними сбежал, нехорошо, конечно. Так ведь всё едино — накопления всё равно прадеду не достались бы, факт.
«Народу бы достались, – пытался утешать себя и оправдать предка, подведшего под пулю человека, – народному хозяйству бы достались». Но эти переживания были чепухой по сравнению с теми страданиями, которые пришлось ему пережить много после того, как они с Магогой в сумерках осенних извлекли из сырой земли полуистлевший круглобокий буржуйский саквояж.
Пока Магога, ослеплённый золотым блеском и неслыханной удачей, скакал вокруг дуба и нарушал конспирацию, горланя на весь лес народные куплеты «А это был мой чемодан!», Георгий Иванов Серёгин, его верный друг и надёжный товарищ незаметно сунул в карман кожаный кисет со шнурком, притаившийся среди жёлтой россыпи кругляшков с профилем последнего российского самодержца. Машинально получилось.
А ведь соврал бывший директор музея Кузьма Никитич своему молодому компаньону Гоге. Вовсе не двадцать последних лет киселёвским кладом он интересовался, а почти всю свою сознательную жизнь. Потому что…

5

… Потому что в самом начале февраля 1917 года, когда Империя закипала уже не на шутку и готова была вот-вот взорваться, филёр Яша Шмендель снял с трупа молодого бунтовщика, оставшегося на булыжной московской мостовой после казачьего замеса, документ на имя Сурина Никиты Степановича. На всякий случай. Пусть будет, подумал. И в охранном отделении выведал, благо порядок там уже строго не блюли и в ведомственные документы можно было по-тихому заглянуть, что покойник-то был из заметных активистов.
– Записной якобинец, значит. Видный. Горлопан-агитатор. Вот и хорошо. – пробормотал удовлетворённо Яша сам себе.
Безымянный труп где-то потом закопали, державший нос чутко по ветру шпик Яков Шмендель немного погодя растворился в пучине грозовых событий бесследно, а Сурин Никита, числившийся в списках разогнанной большевиками охранки как неблагонадёжный, из рабочих активистов, чудесным образом ожил в Смоленске. Где и устроился, можно сказать, по специальности, в местное отделение ВЧК. Руководящим сотрудником нижнего звена. А что? Происхождение подходящее, из рабочих. В Москве от казаков рану головы получил, едва выжил. Готов служить делу мировой революции, что ещё надо? К тому же содержание, обмундирование и паёк. Койка в общежитии, бывшем доходном доме какого-то шлёпнутого в революционном угаре смоленского мироеда. Ну и, конечно, дополнительный гешефт.
Заметный гешефт случился у Сурина и его братков-товарищей, когда на станции подбежал к патрулю долговязый солдатик в очках и указал на явного господина, неуклюже ряженного под мужика. Намётанным филёрским глазом Яша-Никита в момент распознал в мужике благородного, а чутким носом - возможную пользу. Подозрительного дядьку тут же взяли под микитки, и в допросной бывшего полицейского околотка выяснилось, что никакой он не смоленский крестьянин Селин Сергей Петров, а вовсе он Афиноген Салтыпин, банкир из Тульской губернии. Отчества контрреволюционера и саботажника уличивший банкира солдат Серёгин не припомнил. Начальник патруля Сурин отправил подчинённых слоняться по станции и остался с задержанным с глазу на глаз.
– Сам виноват, братец! – с лёгкостью перешёл на свой родной филёрский лексикон Шмендель-Сурин. – Скверно маскировался. Вот мы, бывало, когда революционеров опекали, враз нацепим паричок-с, усики прилепим, а то и бороду-с. Иной раз костыли для пущей убедительности. Ну, какой из вас крестьянин, вашбродь? И одеты не так, и ходите барином. А говорите как? «Что вам угодно-с», да «позвольте», да «сударь»! Нешто за два-то года не научились по-нонешнему, по-народному калякать? Ещё бы пенсне нацепили! Хотя - всё одно. Я белую кость хоть в армяке, хоть в зипуне враз распознаю. Учён тому-с. Да хоть в рубище облачитесь!
Поскольку Сурин над товарищами был старшой, то ему достались три золотые десятки, извлечённые из сидора погоревшего на мякине Афиногена, а остальным по одной. Солдат в поощрение за бдительность получил стакан морковного чаю к чёрствой краюхе, чекисты от начальства устную благодарность, а несчастный бывший управляющий банком получил пулю. Во исполнение решения Народного Комиссариата внутренних дел от 7 декабря 1917 года, которое про борьбу с контрреволюцией и саботажем.

Циничный и беспринципный правоохранитель Сурин успешно служил потом в ГПУ и МГБ, не стремясь, впрочем, расти в чинах, и стараясь держаться в тени, всё больше при сугубо тыловой части. Перед самой войной женился на вдове расстрелянного в тридцать седьмом как бы немецкого шпиона. В таких безропотных вдовах тогда недостатка не было. Взяв довеском, как в те времена выражались, пятилетнего мальца.
Фронта ушлому самозванцу при всей его изворотливости, увы, избежать не удалось. Вернулся в сорок третьем весь израненный-переломанный. Не то чтобы геройствовал на фронтах, а так получилось. Энкавэдешная часть попала под Смоленском под массированный артобстрел. И, лёжа дома, начал медленно доходить.
Когда убеждённый атеист, революционер первого помола, всю жизнь прослуживший в органах, нещадно каравших среди прочих врагов революции также и клерикалов, попросил жену позвать попа, и сама она, и соседи по коммуналке подумали, что это он, бедняга, от болей умом тронулся. Но попа, отчаянно боясь, всё-таки позвали. Тот пришёл для конспирации в мирской одежде и только у одра, при плотно зашторенном окне натянул рясу поверх цивильного пиджака. Отпустил умирающему как положено грехи, выслушав предварительно и про то, как филёр Яша Шмендель сделался чекистом Никитой Суриным, и как в девятнадцатом году, сперва бессовестно обобрав, передал расстрельной команде НКВД бывшего банковского служащего такого-то. Который в последней надежде избежать смертной участи пообещал поделиться золотым запасом, якобы запрятанным в селе Киселёво Тульской губернии.
Исповедь, помимо равнодушного попа, внимательно выслушал, стараясь не упустить ни одной детали, заблаговременно затаившийся за объемистым сундуком весьма любопытный подросток. Пасынок, незадолго до этого Суриным-Шменделем официально усыновлённый. Имя ему было Кузьма.

– Чего сдать? Кому сдать? Что вы мне, мужики, голову морочите? К главному им, как же. Много тут вас таких и все к главному. А зачем, почему, с какой такой неотложной надобностью, сами толком объяснить не можете!
Полицейский в дежурке включил дурака. Всё он отлично понял, так как сызмальства был сметлив, и теперь быстренько соображал, к кому из пацанов в отделе направить этих двух идиотов, чтоб и самому потом с них долю свою малую поиметь. Начальника о якобы найденных деревенскими парнями ценностях и не думал он информировать. Ещё чего! Каждый день, что ли, такое, случается? Да и хватит уже ему, начальнику. Квартира в центре города есть, рядом с мэрской, на почти новой «бэхе» ездит, дом за Окой есть. Дела в управлении собственной безопасности только на него нету. А на него, на лейтенанта Федюню, такое дело как раз есть. За крышевание пивного бара, отягощённое предварительным мордобоем. И раз уж из органов всё одно наладят не сегодня завтра, то этих кретинов надо с кем-то надёжным того - поделить. Вот только с кем?
6

Решение золото всё-таки сдавать Гога протащил на общем собрании, можно сказать, волевым путём. Почувствовав, что Никитич теряет дискуссионный азарт и вот-вот сдуется, переключился на Магогу:
– Ты, дурак, не понимаешь, что ли, что можешь сесть? Вот заберёшь ты свою долю и сразу попрёшься… Да к бабе Маше и попрёшься! И она тебя оберёт до нитки! Будешь опять её свекольную глушить! А если в город сунешься с монетами, то запалишься! Давай, давай, торгуй золотишком. Валютчик, мля! Только сперва сухарей насуши! Сколько тебя тогда в кутузке продержали? Три дня? А восемь лет не хочешь за незаконные золотовалютные операции, а?!
Когда неизвестные приезжие, из Кимовска какого-то, увезли на автоплатформе в ночь водокачку, внаглую разрезанную прямо на бугре, на котором она стояла всё переменчивое колхозное время, полицейским нужно было до зарезу взять хоть кого-нибудь по горячим следам. Слишком уж вопиющ был их косяк, чтоб совсем без задержанных злодеев. Звонили ведь им переполошённые местные в райотдел, когда на всю деревню искры летели и визг от болгарок стоял. Но они… В общем, это… Своевременно, как отписались в рапорте, не отреагировали. Отдыхали они. Вот злые с похмелья и сцапали под утро Магогу, Витька то есть. Ещё с досады и по шее надавали.
Трое суток в изоляторе показались ему вечностью. Так что теперь, после Гогиного убедительного спича мгновенно освежив в памяти мрачные впечатления, Магога решительно согласился на законную сдачу клада. Дело в том, что он страдал клаустрофобией. Потому и в армию не взяли. С трудом переносил сорок пять минут школьного урока, терпеть не мог выпивать в тесном помещении, в сарай без окон вообще зайти не мог. Зато охотно и даже с восторгом таскал по родным просторам за Гогой лопату. В общем, Гога бессовестно Магогину клаустрофобию использовал в идеологической борьбе с дедом. И победил. Двумя голосами против одного решение было принято.
Уже на подходе к отделу в Гогино нутро вдруг залезли одновременно три неразлучные сестры, старые и некрасивые: нерешительность, неуверенность и робость. И к ним ещё присоединился братец мандраж с вечно трясущимися руками и плачущим лицом. Да ладно бы только эти четверо. Прямо на ступеньках полицейского участка начала корябаться внутри совесть. Но и с ней он справился. Была у него одна сомнительная союзница в борьбе с совестью. С недавних пор. Та, что лежала в кожаном кисете, который незаметно сунул давеча Гога в карман, ёрзая на коленках под старым дубом, пока друг Магога танцевал и пел про автобус, тихо ехавший на Обухов.
Тем не менее в окошко дежурного Гога едва промямлил:
– Товарищ лейтенант, мы ценности сдать… Вот… И закашлялся от першения во внезапно пересохшем горле.
Федюня мгновенно оценил ситуацию, а также и потенциальные выгоды. «Ну, это они неудачно зашли!» – смекнул жуликоватый дежурный, одновременно радуясь своему жлобскому остроумию. И принялся разводить.
В это самое время, рискуя получить апоплексический удар, у себя дома надирался в одиночестве коньяком архивариус. Поначалу был он вовсе не против законного решения общего золотого вопроса. Ну, сдадим. Ну, получим свои полсотни процентов. Или не получим. В конце концов, он ведь не врал, ни себе, ни компаньонам, что бедность его не пугала и доживать свой век в Америке тоже не планировал. Однако, обратив профессиональное внимание архивариуса на то, что Гога в этот раз как-то неестественно держится, а объективных причин тому вроде как и нет, старого как громом поразило. Нашёл! Нашел Гога подлец то самое, про что он тогда, в далёком детстве, за сундуком сидя толком не разобрал. Чекист-оборотень папаша на исповеди рассказал тогда вот ещё что:
«Этот купчик… Этот человек так жить хотел, что готов был отдать всё. Всё! Я ему, батюшка, и говорю, что мы и так всё у тебя забрали. А тот – нет, говорит, у Киселёвки закопал вроде он порфель с такими же золотниками, только их там в разы… в разы больше. Я ему не поверил, а он почувствовал, что всё, крышка. Слезу пустил. В ноги упал. Сказал, что в порфеле том есть ещё одна штуковина, отдельно лежит, и вот вроде она, штуковина эта, он называл какая, да я мимо ушей пропустил, она во сто раз более золотых десяток стоит. Предлагал поехать вместе, откопать, поделить… Потом, говорил, хошь в Америку, хошь – в Африку. Куды хошь... Опять не поверил ему. Да и то, - что человек не скажет, не наобещает, когда смерть-то в ухо дышит? А щас думаю, не врал тот ряженый буржуй. Ведь пришёл надысь он ко мне. Во сне. Вот как вас, батюшка, видел его. И раньше приходил. Присядет на койку и укоризненно смотрит, ничего не говорит. Но я-то понимаю, упрекает он меня, мол, зря не поверил ему. Однако не за то, батюшка, каюсь, что не поверил, а что погубил!
Дальнейшие раскаяния и признания во грехах, в том числе смертных Кузьма, хоронясь за сундуком, слушал вполуха. Не любил он отчима, и отцом называл только из страха быть побитым. Такая уж у них сложилась семья. А любил малец-безотцовщина книжки про дальние странствия, неведомые края, всяческие тайны и сокровища. Эта любовь вылилась в то, что Кузьма окончил историко-архивный институт и потом всю жизнь просидел по архивам, библиотекам и музеям, в одном из которых, совсем провинциальном, вышел на пенсию. Подобравшись максимально близко к тем самым местам, где, согласно сомнительному рассказу загубленного отчимом банковского управляющего, хранилось в земле нечто такое, что заставляло его оставаться романтиком и в сорок, и в шестьдесят. И даже сейчас, когда…

Когда следователь Яшин, нарочито гостеприимно приняв в своём кабинете Гогу, узнал, что ценности тот не принёс, то отвёл его в допросную. Сунул лист бумаги и грубо велел писать: где-когда-что-при каких обстоятельствах. Смышлёному кладоискателю стало ясно – зря пришли.
Накануне вечером Гога чуть не в сотый уже раз поместил два маленьких кружочка рядом, в яркий очерченный настольной лампой большой круг. Этим двоим некуда было деваться, как на ночном допросе в лубянском каземате. Один важный, даже напыщенный, повернулся в профиль, будто для фото криминальной картотеки позирует, но достоинства при этом не утрачивает. Ус державно завернулся. Ну-с, с тобой-то всё понятно. Ещё немного, и порешат тебя в подвале со всем твоим несчастным, впоследствии святым семейством. В расход пустят для светлого будущего мирового пролетариата. Не посмотрят, что на золоте отчеканен. Или как раз за это?
Ну, а ты кто будешь, второй, не такой блестящий, хоть и тоже золотой? В этом втором не было никакой напыщенности, а Гоге почему-то казалось, что неведомый персонаж в невзрачной шапке взирает на него с реверса монеты с иронией. Или презрением? Да и монета ли это вообще? По виду да, но ни года чекана, ни номинала нет на потёртом и потускневшем от времени кружке с поплывшими краями. Видны кракозябры какие-то, но не разобрать, плохо сохранились, по-русски, не по-русски? Перец этот держит в одной руке крест, а над левым плечом у него, что ли, вилы? Вторую руку на грудь положил, мол, я тебе, парень, от души говорю, наживёшь ты со мной неприятностей.
– Показать бы эту монету тому профессору, который нам с Магогой в Киселёвке на околице встретился. Небось разъяснил бы, что за птица, – рассуждал сам с собой в полночной тиши организатор тайной кладоискательской кампании.
Почему в потрепанном каталоге «Монеты царской России», невесть как оказавшемся на книжном развале меж никем давно не востребованных произведений членов Союза писателей СССР нет такой монеты? Может она и не царская вовсе? А может и не русская? Хотя, как же – на аверсе читается вроде как точно почти по-нашему – IСУСЪ ХРИСТОСЪ. Не особо чёткий штемпель какой-то… Ремесленник какой-нибудь, фальшивомонетчик древний у себя в кузне на хуторе кое-как отчеканил?
Вопросов было куда больше, нежели ответов. И среди прочих вопросов был вот какой. Почему банкир перед тем, как задать из Кулешова стрекача, николаевские червонцы просто ссыпал в саквояж, очевидно, впопыхах, прямо на мыло, исподнее и прочее дорожное барахло, а эту, невзрачную, завернул аккуратно в папиросную бумажку, положил в прочный кисет и запрятал в потайное отделение? И если бы саквояж от долгого лежания в земле не начал гнить и разваливаться, кисет в общей куче вытряхнутого имущества не оказался.
Ещё на один, болезненный, неприятный вопрос, связанный с неведомой монетой, Гога отвечал себе так: «Ну, сказал бы Магоге, и чё? Что он вообще в этом понимает? Я же обманывать его не собираюсь. Если дорогая, поделим и её!». А на вопрос, почему не захотел показать дополнительную находку архивариусу Кузьме, сведущему в древностях, Гога отвечать себе не хотел. Не знал даже почему.
Суток не прошло с этих ночных гаданий, как в беспощадном круге иссушающей мозг настольной лампы оказался не усатый самодержец, а сам Гога. Оператором этого проверенного за полтора века «генератора правды» выступал профессиональный швец-моторист притянутых за уши средне-лёгких уголовных дел следователь Яшин, у которого в отделе неизменно лучшие показатели по раскрываемости.

7
– Значит, партнёром быть не хочешь. Ну-ну… Вот ты думаешь, предъявить тебе нечего. Ну да, ну да. Копали вы не на памятнике археологии. Не придерёшься. И не на территории завода какого-нибудь, тоже верно. И даже не на частной территории. При дороге. У дуба, ага! – как бы обсуждая с товарищем существо вопроса, ходил вокруг да около в прямом и переносном смысле следователь, топчась по помещению и заглядывая время от времени в «ЗАКОН О НЕДРАХ» Российской Федерации, старой ещё редакции. И не находил ровным счётом никаких оснований тому, чтобы не принять от заявителя бумагу, в которой было бы сказано, так, мол, и так, нашли с товарищем таким-то там-то и там-то 24 (двадцать четыре) золотые монеты времён императора Николая II Александровича, желаем сдать добровольно государству и получить положенные пятьдесят процентов от стоимости в качестве премии. Не находил и всё! К тому же мужик не таким уж и лоховатым оказался, каким его дежурный лейтенант Фёдор по телефону обещал. Уставился в пол и только бубнил: «Имеем право, а что такого, ничего противозаконного не совершали, мы добровольно, бу-бу-бу…». Ну, и в том же духе.
Яшин понемногу закипал. Дело было в том, что бумагу-то заявитель и не принёс! Да он сволочь и монеты не принёс! Он, видите ли, только посоветоваться пришёл, вот подлец! Но заявление готов написать тут же и тотчас. И ничего более писать не желает. Ну, как его прессовать?! Начнёшь давить – от всего отопрётся, дураком прикинется. Или того хуже – к начальнику пойдёт. Выяснится при этом, что я с ним не в кабинете своём беседу проводил, как с заявителем, а в допросной, как с подозреваемым. С какого х… То есть перепугу? А примешь сейчас заяву, там будут указаны все 24 (двадцать четыре!) золотые монеты, и что тогда? А ни хрена тогда! В смысле, ему, Яшину, ни хрена. Не говоря уже о наводчике-лейтенанте. Ситуация для тёртого-перетёртого разводилы-следователя складывалась проигрышная.
И тут у негодяя Яшина тоже случилось озарение. Хотя, в этом случае лучше подошло бы расхожее выражение про опыт, который не пропьёшь. Припомнилась ему очень кстати деревенская водокачка, в деле о хищении которой фигурировали поначалу двое местных. Уж не сегодняшние ли старатели тогда отметились?
Оставив Гогу в допросной, Яшин отбежал минут на десять к коллеге, который вёл то самое дело, заскочил и к операм, бравшим несчастного Магогу, поскольку больше брать было некого. Выведал подробности. И вернулся умиротворённым и даже как будто доброжелательным.
– Ладно, Георгий Иваныч, твоя взяла. Молодец! Пиши своё заявление и тащи смело ценности, примем-оформим как полагается, при понятых. Прям завтра и приноси, чего там.
И вдруг резко переменил доброжелательный тон на зловещий, не оставляющий ни малейших сомнений в том, что добра теперь уж точно не жди:
– Через недельку, когда вы своих процентов дожидаться будете, я дружка твоего закрою. Уж поверь, повод найдётся. Был бы, как говорится, человек. Ну, так … На недельку, положим. Хотя, думаю, ему и законных семидесяти двух часов достаточно будет. Если от своей клаустрофобии голову об стену до смерти не разобьёт, то от нас, уж это точно, прямиком в психушку поедет. Ему там деньги нужны будут, как думаешь? Не, ну ты-то живи себе потом и радуйся, тебе-то что? Передачки носить будешь ему? Апельсины там, яблоки. А? Да не смотри ты на камеру, дурень! Бутафорская она, не надейся.
– Да вы и сами тут... Бутафорские! – показал зубы загнанный в угол Гога.
Торжествуя несомненный успех, следователь добродушно расхохотался, признавая тем самым отчасти правоту Гогиного определения:
– Ну - дык, служба такая!
И, выпроводив Гогу за сокровищами, сказал, улыбаясь самому себе в засиженное мухами зеркало:
– А говорят, что это писатели – инженеры человеческих душ. Лохи они, а не инженеры. Я! Я инженер!



Сообщение отредактировано Kbartar: Aug 29 2021, 10:08

[Kbartar]

8
Свои законные пятьдесят процентов от стоимости десяти золотых монет номиналом пять и семь с половиной рублей 1897 года чекана Гога и Магога от государства после долгих проволочек получили. Ещё десять монет, и это были все имевшиеся в активе червонцы, достались, понятное дело, следователю Яшину. Оставшиеся от грабительского дележа пятаки отошли лейтенанту Фёдору Слепову, за наводку.
Гога женился, наконец, на Нине Суровицкой, своей однокласснице, за которой ненавязчиво страдал ещё со школьных благословенных деньков. Взял, между прочим, с восьмилетней дочкой. А через год у них родился ещё и мальчик. Капитально отремонтировал дом и зажил счастливо. Поступил на постоянную работу к расширившему хозяйство фермеру. Ну, кем-то вроде приказчика заделался. К тому же в любой технике, как известно, разбирается этот технарь-самородок самым лучшим образом. Даром, что ли, потомок рукастого слесаря императорского оружейного завода. На своё дело, которое было частью его заветной мечты, денег, увы, не хватило. А ведь хватило бы, не встань на пути плотоядные партнёры-вымогатели Федя с Яшиным. Металлоискатель и всю поисковую атрибутику поместил Гога на чердаке, копать больше не ходит. Всё больше на работе да по хозяйству. Так что Нине представилась возможность заниматься исключительно детьми и витьём уютного семейного гнезда, и из увядавшей в бедности и тоске матери-одиночки начала она возрождаться в былую красавицу. Сельские старушки, знавшие про непростые отношения Гоги и Нины всю подноготную, радовались за них и гордились, как если бы и сами были причастны к такому счастливому повороту бытия.
Магога на радостях запил так, что и клаустрофобии не потребовалось, угодил-таки в психушку. Но друг и тут его не предал. Забрал из обычной и определил в элитную, где-то в Подмосковье, и там из Магоги дурь-то быстро повывели. Оттуда он вернулся обратно в Киселёво, да не один, а с товаркой по запойному несчастью, тоже вылечившейся. Она хоть и москвичка по рождению и воспитанию, и даже из непростой семьи, на селе прижилась. Ходит за кролями и курями и каждую животину зовёт по имени, целует в клювы и носы, варит щи и работает три часа в день на почте. В клубе учит ребят играть на пианино. Магогу называет «мой Магги» и заставляет читать книжки. А он её -- «моя Мэгги». В общем, состоялся Магога как смог, и тем вполне доволен.
Раз в месяц наезжают к ним в Киселёво из столицы Мэггины родители, молодящаяся мама с длинным как копьё мундштуком и в упаковке из тряпок от кутюр. И папа. Этот в лампасах и с персональным водителем. Тут всё понятно. Ожидают, когда доча, благодаря живительному деревенскому духу, настоенному на свежем и не очень навозе, наиграется в пейзанку и захочет домой. Хотя однажды генерал папа залихватски сдвинул набекрень фуражку, ухватил топор и, густо крякая, нарубил молодым дров чуть не на всю зиму. После чего отёр пот и, жалобно посмотрев на супругу, сказал:
– А что, мать, не пожить ли нам тут, у детей, недельку?
Ответ он получил ожидаемый и бескомпромиссный.
Кузьма Никитич, с которым друзья, конечно, поделились по справедливости, взял, да и забурился в Абхазию, побывать в которой давно мечтал. Старые кости на пляже греть ему быстро надоело, и устроился дед на добровольных началах смотрителем в крохотный музей одного местночтимого художника. Навёл в фондах идеальный порядок и заслужил уважение также за то, что уже к концу лета довольно сносно говорил по-абхазски. Армянский он и раньше знал. По осени провожали его на родину, под роскошный стол, песни и со слезами, весной звали обратно в Апсны.
Короче, вся история завершилась даже удачнее для её героев, чем могла завершиться, учитывая подлый нрав некоторых её персонажей. На этом повествование надо было бы и завершить. Но однажды Нина вернулась из района домой с каменным лицом.


– Что, прямо вот так, ничтоже сумняшеся, на продажу и выставил? – не верил своим ни глазам, ни ушам Профессор, вглядываясь в скан, присланный только что ему на смартфон помощником по сомнительным антикварным делам. – А сколь много просит положить сей господин? Какова ставка? Сколько-сколько? Триста тысяч? Рублей?! Ну… Ну просто сказочный идиот! – искренне изумился Профессор, откинувшись в обширном кресле и поправив на голове сеточку для фиксирования правильной конфигурации седой шевелюры. – Ты вот что, любезный, давай-ка подъезжай сюда немедля. Не для ринг-белла этот разговор. Конфиденции требует.
Через полчаса помощник Илья, стоя перед патроном, расположившимся всё в том же кресле в атласном халате с бокалом божоле-нуво, докладывал следующее:
– Вы просили отслеживать на сайтах всякое интересное-с. Вот на днях появился занятный, на мой взгляд, лот. Монета, не монета, вам видней-с, однако полагаю раритет-с. Похоже, продавец и сам про то не ведает. Только фото и цена, и что срочно-с. Да вот извольте сами взглянуть, Александр Иванович. – и услужливо приблизил к холёной физиономии господина раскрытый ноутбук с нужной страницей. По мере разглядывания на мониторе аверса и реверса выставленной на продажу неизвестным человеком монеты, глаза хозяина приобрели охотничий блеск, а губы сложились в подобие куриной гузки, совершенно искажая благородное лицо. Профессор резко поднялся, леопардом прошелся по ковру до камина и, стоя спиной к агенту, чётко заговорил, картинно разглядывая в источаемом раритетной лампой луче вино в изящном бокале:
– Лот немедля удалить. Сегодня же узнать, кто есть сей продавец. Где живёт, чем занимается. Что прежде делал. Короче, всё о нём! Ясно? Вдруг подстава? – обернулся он к докладчику.
В момент от рисующего себя новым русским барином с аристократическими замашками не осталось и следа, а из атласно-халатной кожуры вылупился рептилоид, почуявший случайно пробегающую близко жирную добычу. Однако опасающийся, не замаскирован ли на пути к этой на вид лёгкой добыче капкан на крупного зверя. Каковым он себя совершенно справедливо определял.
– Уже-с! – быстро откликнулся помощник, угождая этим добавляемым к месту и не к месту «с» хозяину, любившему вставлять подобные старорежимные лингвистические пустячки и в свою речь. – Некто Георгий Серёгин, тридцати трёх лет. Живёт постоянно в селе Киселёво Тульской губернии. Работает у фермера. Что-то вроде приказчика. Женат, двое детей. Не привлекался. Всё вроде. Да, вот ещё что. Год назад добровольно сдал в полицию десять золотников николаевских, пятирублёвики и семиполтинники Вот-с, и статейка из районной газеты имеется. Называется «Найден клад». По закону получил пятьдесят процентов с вычетом налога.
– Сколько в рублях?
– Не могу знать! – вытянулся во фрунт помощник, ухмыляясь.
– Да не кривляйся ты, бандит, – осадил его хозяин, впрочем, тоже не без ухмылки. В утеху были ему подобные полукарнавальные ролевые забавы. – Отчего сразу про лот не доложили? А вдруг кто уже к нему с деньгами едет? Соцсети прошерстили? Фото этого селянина есть?
– Сей минут распоряжусь. Пошлю нарочного. Если и едет, так и не доедет-с. Повернут-с, не извольте беспокоиться. Не сразу сообщили, потому информацию собирали, к вам ведь без информации не ходи-с. А портретик его вот-с, извольте-с. – снова распахнул многозубую пасть ноутбука подхалим-помощник. – Сам-то он в сети не шарится. А баба евоная вот, выложила.
Заглянув в монитор, Александр Иванович Преклонский, который в миру доцент кафедры истории и археологии при университете, а в высшей криминальной лиге один из ведущих специалистов по отжиму и обороту всякого рода антиквариата и особо ценных раритетов, погоняло Профессор, обрадовался человеку на фото как родному:
– Ба-а! Да это же Гога! Как возмужал! Как приосанился! Ишь ты, прямо сельский интеллигент. А ведь луком закусывал! Рад! Безмерно рад!
И припомнил Профессор встречу на бугорке, оставшемся от часовенки, воздвигнутой в радость о чудесном спасении Государя императора Всея Руси Александра III Александровича осенью 1888 года. Пообщался он тогда кратко с двумя местными увальнями, которые на металлодетектор смотрели как на космический корабль. А теперь вот как оно поворачивается-то!
– О, жизнь! Люблю тебя я за сюрпризы! – вывел тенором Профессор нагрянувший экспромт и уже в деловом регистре дал указание – ты, дорогой мой Илюша, поезжай-ка в этот… как его – Сердитов, что ли? Забыл ей-богу.
– Угрюмов. – подсказал порученец.
– Ну да. Поезжай да хорошенько поразведай, – менторски напутствовал Преклонский, вползая обратно в атласный образ вальяжного барина, – что там да как. А то что-то там не так! То он полуимпериалы в околоток десятками несёт, а то через год и того вкуснее, самого… – тут Профессор осёкся. К чему подручному знать уровень ценности добываемого раритета? Слаб человек. Соблазниться может.
– Ладно, понял, надеюсь, задачу? К местным полицейским зайди, – продолжил Профессор. – Что-то не верится мне, чтобы они запросто такой смачный кусок мимо своей жадной пасти пропустили. Кстати, их, по возможности, и задействуй, за долю малую. Чего тебе самому светиться? К Серёгину этому не ходи пока. Но слежку за ним определи. Если из района вознамерится отбыть куда-либо, сразу мне сообщить. Сам с ним свяжусь. Но наперёд увериться надо, нет ли тут измены-засады какой. Ну-с, с богом, братец. Вот тебе на представительские и накладные. Жду новостей.

…В тот вечер, точнее, уже ночью, Гога не придумал ничего лучше, чем достать из буфета початую бутылку водки и выхл###### её с короткими перерывами до донышка, закусывая исключительно сигаретами. Водку и курево держал он в буфете для гостей. Для случая. Сам-то он от дурных привычек со времени женитьбы отказался. Но вот теперь случай представился. Особый случай.
Приведя себя таким сомнительным способом в нервическое состояние деятельной решимости, Гога приставил к стене дома стремянку и достал из-под стрехи, из давно пустовавшего ласточкина гнезда, кожаный кисет. После чего скрылся с родимого двора. Огородами, озираясь в предрассветных сумерках, дошёл до Магогиного дома, перебудив во дворе всю немедленно загалдевшую на разные лады пернатую челядь. Подал из конуры сонный голос и молодой мордатый пёс Капрал, подаренный генералом-папой.
Спросонья Магога ничего не понял, но с готовностью оделся и через десять минут друзья были на автобусной остановке. Еще через час отпер им дверь Никитич и по сосредоточенным физиономиям, Гогиному перегару и богатому личному опыту понял, что вот оно. Начинается. То самое. Что именно, пока ещё неведомо ему было, но говорил ведь дед в самом начале кладоискательской кампании, что добром всё одно это дело не кончится. Без лишних вопросов компаньонов впустил, и все трое уселись за столом переговоров, накрытом скатёркой со старомодной бахромой.
Никитич и Магога вопросительно смотрели на инициатора скоропалительной встречи, а он вытряхнул из кисета на стол кружок. И тот прикатился прямо в руки к деду, словно с того самого вечера, когда отдавал богу душу в московской коммуналке его отчим, только того и ждал, чтобы в этих руках оказаться. Старик поднёс кружок поближе к почему-то начавшим слезиться глазам и в повисшей тишине молча разглядывал минуты три, с обеих сторон. После чего уверенно заговорил, будто знал, что ему принесут, и заранее подготовился.
– Это златник. Так его среди учёных и нумизматов называют. Хотя вторые чаще именуют монетой Рюрика. Для них она — нечто сакральное. Недостижимое. Считается, что первая русская золотая монета, которую начали чеканить в Киеве, после Крещения Руси. Где-то веке в десятом-одиннадцатом. Как она в те времена называлась, никому неведомо. Букв на реверсе толком не разобрать, но я знаю, что должно быть написано «ВЛАДИМИРЪ НА СТОЛЕ». На престоле значит. Князь Владимир Красное Солнышко на реверсе изображён. Ну, тот, который Русь крестил. Слыхали поди? У него вот — видите? - над плечом трезубец. Он же пикирующий сокол. Такой теперь на гербе Украины. Изначально трезубец этот – родовой знак Рюрика и потомков его. Знак помещали также на печатях, оружии…
– Рюриковичи мы! – ни к селу ни к городу вставил Магога фразу из известного комедийного фильма. А Кузьма Никитич, не обратив на Магогину глупость внимания и проявляя исчерпывающее знание предмета, продолжил всё так же размеренно и отчётливо, словно экскурсию в бывшем своём музее для деревенских олухов проводил:
– Монета известна с конца восемнадцатого века. Первую такую известную у какого-то солдата купил в Киеве по случаю коллекционер по фамилии Бунге, а солдату тому якобы мать на счастье с собой дала. Во всяком случае, так гласит то ли легенда, то ли свидетельство самого Бунге. Потом она попала к другому известному коллекционеру – Могилянскому, уже после французского нашествия, но тот её, как считают, потерял. Или украли. Такие артефакты у случайных хозяев редко задерживаются. И частенько горькие беды, а то и вовсе погибель приносят им. Про кровавые алмазы слыхали? Похоже, златник этот - того же порядка штучка. Ты ведь его из чемодана Салтыпина достал? – холодно обратился Никитич к сидевшему с опущеной головой Гоге.
- Так вот, - продолжал архивариус. – Сохранился у Могилянского только гипсовый слепок. Находили подобную монету также в Пинске, это сейчас Белоруссия, и в Нежине, под Черниговом. Там вообще богатый клад найден был! Больше двухсот только серебряных монет. Про нежинские огурцы слыхали? – вдруг сбился с темы и пустил уже откровенную восторженную слезу старый архивариус, – их Екатерина Великая очень уважала!..
Взявши себя в руки и помолчав в сторону, дед возобновил доклад уже ровным голосом равнодушного лектора: – Таких монет известно всего одиннадцать. Семь хранятся в Эрмитаже, по одной в Государственном историческом музее, Национальном музее Украины и Одесском археологическом. Получается десять. А одиннадцатая, похоже…

– Похоже, мы с тобой договорились? – не столь вопросительно, сколь утвердительно резюмировал Илюша, закончив втолковывать задание бывшему полицейскому лейтенанту Фёдору Слепову. – Значит, сегодня же отправишься в Киселёво и будешь там денно и нощно пасти Серёгина и этого, как его, – Виктора Орлова. Если лыжи оттуда навострят, что один, что другой, умри, а не дай из деревни сдёрнуть. Понял, пентюх? Где ты там приютишься и харчеваться будешь – твои проблемы. Хоть в кустах. Хоть в собачьей будке.
Такое по отношению к себе беспардонное обращение Федя допускал со стороны на вид не очень-то и грозного бандита вот почему. Используя повсюду наработанные связи, профессорский порученец навёл в Угрюмове справки и достаточно проведал про найденные в Киселёве золотые монеты и их дальнейшую очень по-разному сложившуюся судьбу. Остальное было делом умелого психологического давления и безотказной политики кнута и пряника, которая в работе с глупыми и нечистыми на руку фраерами, подобными этому Слепову, самое то. Выполнит Федя задание – получит в награду умеренную денежную сумму. Ну, а провалит или откажется если, тогда следак Яшин узнает, кто вложил его правильным угрюмовским пацанам, рассказав про прибыльную операцию с золотыми червонцами. А ведь Яшин у них на прикорме и делиться должен. Таким образом, для уволенного из органов Фёдора невыполнение задания обещало очень нехорошие перспективы. Вплоть до карачуна. Кто не знает, сие словечко среди прочего обозначает в славянской мифологии злой дух, радикально приближающий переход в мир иной. Фёдор знал и посему послушно и незамедлительно отправился в указанное место назначения. Да не на своём авто отправился, а рейсовым автобусом. Чтобы незнакомой машиной на деревне не отсвечивать.
Однако вот незадача. В киселёвском сельмаге новоявленный топтун из разговора местных старух совершенно случайно узнал, что Георгий Иванович с Виктором спозаранку в район подались. И почему-то не на машине, а на рейсовом автобусе. Должно, сломалась машина-то?
Раздосадованный Фёдор вышел из магазина, для конспирации укрылся в деревянном магазинном сортире и набрал номер нового своего работодателя-шантажиста. Доложил обстановку и получил указания: определить, где живут будущие терпилы, ждать их возвращения, глаз не спускать, для местных сочинить легенду своего пребывания и чуть что - докладывать. Уже через час говорливый Фёдор отлично устроился у вдовы Марии Георгиевны, которая для простоты просила звать её бабой Машей. И предложила выпить за знакомство, по-быстрому накрыв на стол. Отказаться нельзя было, и в ходе ни к чему не обязывающего застольного трёпа постоялец поведал хозяйке, что-де приехал в Киселёво домик в деревне присмотреть. Жена послала. Места, мол, у вас тут хорошие. - Не подскажете, продаёт тут кто-нибудь дом у вас, баб-Маш? – неубедительно играл непривычную роль вчерашний полицейский.

«Уж послала, так послала, – кумекала баба Маша, – не умеешь ты, мент, врать совсем. Стало быть, по Гогину душу приехал? Ничего, небось выведаем, зачем ты тут, сердешный!»
А вслух ободрила:
– Подскажу, подскажу! И покажу, есть тут у нас такие, кто продаёт, как не быть. Почитай, полдеревни уж продали дачникам. Сегодня уже неудобно, выпимши-то, а завтра и отправишься искать подходящий. Завтра и покажу. Ты выпей, выпей ещё-то. Да и отдохни с дороги.
Сломленный ядрёным свекольным напитком Фёдор прилёг отдохнуть и вскоре оглушительно захрапел. Сомлел на свежем деревенском воздухе. И ведь предупреждали его, чтоб был начеку и в оба глаза глядел. А баба Маша, завернувшись в шаль, посеменила окольным путём к дому Серёгиных. Вызвала Нину на крыльцо и нашептала на ухо, оглядевшись по сторонам:
– Ты, милая, вот что. Как Гога вернётся, пусть до меня дойдёт. Я ему человечка одного покажу…
9
По окончании прочитанной Никитичем краткой лекции по нумизматике и геральдике опять подал голос Магога, но теперь уже по делу:
– Сколько же стоит такая монета, Никитич? Дорогая, небось?
Никитич посмотрел на Магогу со смешанным выражением жалости и презрения на лице:
– Дорогая? Ей нет цены. И продать её никак нельзя. Это музейная редкость. Мирового значения.
Помолчали. Каждый о своём. Кузьма Никитич о том, что, как ни крути, а мечта его сбылась. Узнал-таки он, хоть и под конец жизни, что ещё, помимо золотых монет, в саквояже расстрелянного банкира много лет таилось. Оно и хорошо, конечно, но как-то всё не так произошло. Не празднично, что ли. Скомкано. По-другому представлял он себе этот момент. Гога, который ему уже чуть не родным стал в процессе всех их приключений и злоключений, огорчил. Конечно, поделился доходом от клада, но… Осадочек, как говорится, остался. Связанный с главной загадкой саквояжа романтический флёр, всю жизнь питавший воображение и вдохновлявший, помогавший не думать о невзгодах и болячках, рассеялся, и вместо него повисла в душевном пространстве старика громоздкая и тупая, будто силикатный кирпич обида.
А Магога предствалял, как там Мэгги, что делает с утра, и не забыла ли покормить Капрала, которого она назвала так в честь отца, потому что на рыжих задних лапах пса белеют полосы, напоминающие генеральские лампасы. Выявившаяся неприятность с присвоенной Гогой монетой мало его волновала. Тем более что продать её всё равно, как выяснилось, невозможно. Так и чего переживать? К тому же он был вполне счастлив и так, без дополнительных богатств.
- Простите меня. И ты, Витя, и вы, Кузьма Никитич, простите, – неожиданно заговорил Гога.
Товарищи его, поразившись такому неординарному обращению, напряглись. А Гога, глядя на скатерть, огорошил ещё круче:
– Нина моя… Она очень больна. В любую минуту умереть может. А тут ещё…
Только было набрал он в грудь воздуха, чтобы начать тягостные объяснения, как затренькал его телефон. Гога, прочитав сообщение, потемнел лицом и, растеряно поглядев на товарищей, выдохнул:
– Братцы, беда! Мне ехать надо. Срочно! И ринулся к выходу. Братцы, не вдаваясь в расспросы, тоже подхватились и помчались вместе с ним в Киселёво на немедленно вызванном такси.


Когда Нина неделю назад вернулась из Угрюмова сама не своя, с каменным лицом, Гога долго не мог добиться от неё, в чём дело. Наконец, она показала ему результаты медицинского обследования, на котором сам же он и настаивал сразу после рождения сына Вити. Потому что начал замечать, что жена что-то слишком быстро уставать стала, то и дело присаживалась где попало, украдкой держась за грудь. Впрочем, то, что у неё имелся врождённый порок сердца, тайной не было, и Гога, как и все окружающие, знал об этом ещё со школы. От физкультуры Нина, отличавшаяся интересною бледностию, была категорически освобождена и всегда степенно себя вела, в отличие от румяных баловных подруг.
По молодости лет к таким диагнозам зачастую относятся легковесно, в худое верить не желают и порой даже совсем забывают. Одним такое наплевательство сходит с рук, собственный бесшабашный оптимизм их чудесным образом и вылечивает. А иных, напротив, болезнь отпускает только до поры. Вот и Нина, обретя семью после трудных лет в матерях-одиночках, вспомнила о своей отнюдь не пустяковой болячке. Но только тогда вспомнила, когда опытная акушерка, узнав про порок, выразила тревожное сомнение, а надо ли Нине рожать второго. Нина тогда мужу ничего не стала по этому поводу говорить. Так он радовался, так ликовал, с таким обожанием на неё смотрел и старался всячески угодить, что не смогла. Но теперь, заподозрив неладное, Гога отвёз её в район к докторам. После серьёзного обследования выяснилось, что жене непременно нужно делать операцию. И не в Угрюмове. И даже не в областном центре. В столице. И не бесплатно. Очень даже не бесплатно. Настолько не бесплатно, что у Серёгиных столько денег нет и близко. Можно бы занять, встать в очередь на квоту, но времени на это хлопотное дело врачи не оставляли. Решить вопрос с финансированием нужно было максимум за неделю-две.
Гога, испросив у шефа недельный отпуск, побежал по соседям. Был он с некоторых пор весьма уважаем односельчанами и в полном у них доверии, благодаря чему за пару дней наскрёб тысяч сто. Ещё тридцать, проникшись бедственным положением Серёгиных, дала баба Маша. Своих сбережений у него оставалось примерно столько же. Итого без малого двести. А надо было больше. Много больше. Однако больше занять было не у кого.
Тогда Гога и прибегнул к действию, на которое в своё время для себя самого наложил бессрочное табу. Полез под стреху, достал из кисета загадочную монету, сфотографировал и отправил лот на нумизматический сайт с указанием суммы, которую желал бы от продажи выручить. С пометкой СРОЧНО. Ухватился за соломинку.
На третий день после подачи объявления и случился тот самый звонок с незнакомого номера. Ему бы обрадоваться, что дело так быстро складывается, не сам ли он этого хотел? Но что-то внутри неприятно заскребло. Как в своё время на пороге полицейского участка, когда пришли они с Магогой заявлять о найденном кладе. Не поверил он почему-то незнакомцу, посулившему хорошие деньги. Совсем не поверил. Слишком по-хозяйски тот говорил с ним. Не торговался. Как будто заранее уже всё для себя решил и исключительно в свою пользу. Что означало это его «хорошие деньги», ведь Гога чётко обозначил сумму? А означало это, понял тогда Гога, что сколько дадут ему, столько и дадут. А вовсе не столько, сколько он запросил. Если вообще что-нибудь дадут.
И ещё один момент напрягал Гогу. Голос звонившего показался ему знакомым. И оттого, что никак припомнить не мог, где и когда слышал он этот уверенный, хорошо поставленный голос, становилось ещё тревожнее. Сам не понимая зачем, и какая от такого шага может быть в подобной ситуации польза, понемногу впадающий в отчаяние муж и отец решил обратиться к друзьям, компаньонам по кладоискательскому делу. А к кому ещё? Других-то у него не было.
10

В такси ехали молча, остановились метров за сто до околицы, и суть происходящего Гога, задыхаясь от быстрого шага и тревоги за домашних, кратко изложил друзьям. После чего направил Магогу с Никитичем прямиком к себе домой, а сам задами пошёл к бабе Маше. Та уже ждала на крылечке. Подвела к светившемуся в упавших сумерках окошку и указала на мужика, храпевшего в горнице.
– Я его, болезного, в магазине приметила. Чужой он, николи у нас не видела. Бабы про вас с Магогой у прилавка судачили, а он стоял в углу, прислушивался. Ну, я на улице-то и завязала с ним разговор. Ну что? Известная тебе эта личность?
– Известная. Ещё какая известная, – ответил Гога, вглядываясь в ощерившуюся во сне ненавистную харю, на пару с жуликом-следователем разведшую его на николаевские червонцы. Последние сомнения рассеялись. К болезни жены прибавилась ещё одна беда. Отворяй ворота.
– Спасибо, баб-Маш. Долго он дрыхнет тут у тебя? – спросил Гога, прикидывая, как действовать дальше.
– Да уж часа три. Да ты не боись. Я ему столько чего надо подсыпала, что теперь уж до утра не поднимется.
– Да хоть бы он вообще не поднялся! – простонал помрачневший Гога и бросился домой. Положение становилось аховым.
– Оно, конечно, и лучше бы, чтоб совсем, – философски прокомментировала сама себе Гогино пожелание добрая самогонщица, –да как грех-то на душу возьмёшь?

– Да что с мента возьмёшь! – бранился вслух профессорский порученец Илья, раз за разом набирая номер засланного на деревню агента и слушая в ответ лишь длинные гудки. Меж тем пора уже было шефу докладывать о первых результатах. А что докладывать? Озаботивший, он начал прикидывать, с чего бы засланец мог перестать выходить на связь. Первый вариант: сдрейфил Федя и решил соскочить. Что ж, возможно. Но на него не похоже. Слишком уж деньги любит, да и задание дадено было агенту пустяковое. Не на стрелку же со стрельбой отправили. Сиди себе за плетнём, грызи яблоки, наблюдай, вынюхивай да сообщай. На крючке он к тому же. Вариант второй: как свинья нажрался деревенской самогонки и теперь дрыхнет у какой-нибудь соломенной вдовы в горнице. Тоже исключать нельзя. Ну, тогда получит на орехи от следака Яшина, а заодно и от угрюмовских братков. Мелькнул ещё один в голове порученца вариант, подразумевающий разоблачение агента и активное ему противодействие со стороны объектов слежения. Но Илюша такой вариант сразу отмёл. Чтобы лохи деревенские противостояли матёрому кидале с богатым ментовским опытом? Это вряд ли.
Но делать было нечего, и с неспокойным сердцем набрал он номер шефа:
– Тут дело такое-с, Александр Иванович. Посыльный мой того-с… Пропал куда-то. Исчез шельма. Как прикажете действовать?
На другом конце невидимого провода из атласной оболочки халата благодушного барина как из гладкой яичной скорлупы вылупился рептилоид с налитыми кровью глазами. И зашипел:
– Разом в деревню и двоих толковых пацанов с собой. Монету из этого сельского интеллигента вытрясти, хоть вместе с душой! Кто мешать посмеет – всех в оборот! Без монеты не возвращаться! Времени тебе сутки. Всё!
Однако не хватило Илюшиных аналитических способностей и фантазии на то, чтобы сопоставить все три возможные причины потери агента и синтезировать четвёртый вариант пропажи агента. Который оказался на деле вот каков.
Федя, опоенный ещё с вчера самогоном с обильной снотворной добавкой, проснулся на рассвете, ужаснулся количеству пропущенных звонков и без раздумий соскочил с темы. Подался, то есть, в бега. Потому как выбирать не приходилось. Теперь сидел на дне оврага, трепетал от утренней сырости, жестокого похмелья и обоснованного опасения за свою жизнь. Непослушными пальцами выискивал в телефонном навигаторе, до какой деревни предпочтительней продвигаться ему пешкодралом, ховаясь по посадкам и залегая в бурьяне при звуке всякого приближающегося авто. Чтобы потом устремиться уже вовсе куда глаза глядят. И там начинать новую жизнь. В Угрюмов возврата ему не было, во всяком случае, в ближайшие несколько лет. Пока не переловят-пересажают всех угрюмовских бандитов его бывшие коллеги или не перестреляют-перережут себя они сами.

Светило в окрестностях некогда богатого села, а ныне заштатной деревни Киселёво клонилось к закату, а криминальная ситуация, сложившаяся близ дома управляющего фермерским хозяйством Георгия Серёгина, – к непредсказуемому и очень возможно трагическому финалу. В доме находились сами Серёгины и ещё двое. И все были заняты своим делом. Девятилетняя Настя подносила маме лекарства и поправляла подушки, потому что та, больным сердцем чувствуя опасность, сильно разволновалась и прилегла. Её маленький братик Витенька, так Настя его любовно называла, удобно устроился на коленках у дедушки Кузи и отчаянно старался оторвать дедушке нос, в чём-то страстно убеждая на своём детском языке. Сам дедушка умилялся такому к себе активному вниманию со стороны подрастающего поколения, не переставая при этом думать, что как же всё-таки хорошо хотя бы и в конце жизни угодить в приключения, о которых промечтал он по тихим музеям и пыльным архивам весь свой век. Уверен был дедушка, что всё завершится хорошо. Потому что придумал, как ему казалось, безотказный план по разрешению возникших проблем.
Георгий Иванович и Виктор Гелиодорович, известные читателю больше под прозвищами Гога и Магога, тихо совещались на кухне. У них никакого плана не было. Но у Гоги был травматический пистолет системы «Оса», довольно убойный, и восемь к нему зарядов. Мучимый в детстве ленью, бездельем и одолеваемый горячей нелюбовью к учебе Магога так научился метать ножи, любые, даже самые обыкновенные кухонные, что с пятнадцати метров запросто протыкал прилепленную к щелястой двери деревенского нужника игральную карту короля бубей. Теперь он перебирал хозяйские кухонные ножи, в сторону откладывая негожие для поражения вероятного противника. Однако вариант силового сопротивления Гога оставлял только на самый крайний случай.
В полицию, после того как он увидел храпящего в бабы Машиной хате подлого Федю, звонить было бессмысленно. Наверняка где-то поблизости и следователь Яшин отирается, а значит, у них всё схвачено. Выйдет как тогда с водокачкой. Приедут под утро, когда злодеи уже сбегут, а мы… Откуда знать было Гоге, что Яшин в данном случае вообще не при делах, а Федя вышел из игры, день отлёживался в репьях и теперь, путая следы, трясётся в попутке до Козельска. И что угроза над всеми ими нависла куда как более серьёзная.

Гога ждал звонка. От того самого незнакомца, который давеча обещал ему приличные деньги. Ни на какие деньги Гога уже не рассчитывал и готов был за просто так отдать злосчастную монету. Лишь бы отвязались. Тогда можно было бы влезть в кабалу к ростовщикам и найти недостающие деньги для Нининой операции.
В окошко требовательно постучали. Гога осторожно отодвинул занавеску. Под окошком стояла в джинсах с модными дырками Мэгги и рядом с ней ухмылялся и обнадёживающе вилял хвостом мордатый пёс Капрал.
11
В Киселёво на малой скорости практически бесшумно въехал, и не с шоссе, а с просёлка большой и черный как носорог внедорожник. Остановился за огромным зданием заброшенного клуба, в советские годы построенного из кирпичей порушенного храма. В этот тихий на деревне предзакатный час его никто и не заметил. В машине сидел порученец Профессора Илья Ошурков и с ним два молчаливые амбала с оловянными глазами, используемые нечистыми антикварами в тех случаях, когда надо действовать быстро и беспощадно.
Доложив о прибытии, Илья и его отморозки, согласно приказанию шефа, выдерживали паузу. Через полчаса велено было позвонить владельцу монеты и предъявить ультиматум. Далее по обстоятельствам.
Порученец затянулся дорогой сигаретой. Одновременно с нехорошим предчувствием в нем нарастало раздражение. Вот этот седой шизофреник, думал Илья, зачем беспредельничает? Ну, отдал бы мужику несчастные триста тысяч, ведь сам в кармане столько же на мелкие расходы держит. И вся недолга. Но нет, велит даром миллионную монету забрать! Разумеется, он давно понял, что монета, за которой такое сафари затеялось, не какая-то обычная нумизматика.
Профессор, и правда, по отношению к своим жертвам вёл себя непоследовательно. Мог за отжатый раритет сунуть бывшему его владельцу некую сумму, разумеется, в разы меньшую, нежели реальная стоимость трофея. В качестве утешительного приза, как любил он цинично комментировать свои злодейства. А мог без видимых на то причин не только ни гроша взамен не оставить, но и приказать намять бока. Для острастки. Мол, чтоб не вздумал кому пожаловаться. Вот и сейчас. За что этого несчастного крестьянина мордовать? Решительно не понимал Илья целесообразности такого жёсткого подхода.
Конечно, он не понимал. Потому что не знал предыстории. Не знал, что Профессор познакомился с Серёгиным и его другом случайно, да не совсем. В Киселёво он привёз тогда патрона, между прочим, не в первый уже раз. Профессору Преклонскому привелось однажды быть на банкете, посвящённом Дню работника культуры в угрюмовском ДК. Занесло его в глухомань в рамках инициативы «УЧЕНЫЕ ЕДУТ В ПРОВИНЦИЮ», на семинар, по приглашению. Смертельно в эту тьмутаракань не хотелось ехать, но после не пожалел. Потому что услышал в ходе вечернего банкета от пьяненького и старенького директора музея историю про Киселёвский сельский банк и его таинственно исчезнувшие во время Февральской революции активы. Профессор, со студенческих лет обожавший всяческие интриги и загадки, заинтересовался, а старичок продолжил и развил также конспирологическую теорию, согласно которой, вместе с накоплениями казюков, а именно так прозывались до революции рабочие казённых оружейных заводов, исчезла некая вещица. Какая неизвестно, но беспредельно редкая и, соответственно, безумно дорогая.
Не то чтобы Александр Иванович в эту конспирологию безоговорочно поверил. Просто надоело ему сидеть сиднем в аристократическом кресле среди своих бронзовых ламп, роскошных ваз, красного дерева мебели и прочего буржуйского изысканного великолепия, плести хитроумные комбинации и отдавать подручным приказы на отжим очередной изящной древности. Захотелось освежить в памяти благословенную молодость, когда не был Саша ещё жестоким и расчётливым рептилоидом, а наоборот, был талантливым и добрым студентом археологического факультета, любимым друзьями и сокурсницами. Вспомнить, как шурфил от рассвета до заката в экспедициях и, в три погибели согнувшись и утирая пот, кряхтел над продырявленными черепами пращуров, аккуратно обмахивая их кисточкой.
В первый раз поехал Профессор в Киселёво побродить и развеяться. Места ему глянулись, было в этой глуши нечто притягательное. На досуге просмотрел имеющуюся в открытом доступе информацию. Там было и про огромный храм Пресвятой Богородицы, разобранный на кирпичи под строительство школы и клуба, и про позлащённый ковчег, подаренный Александром Первым, и про банк. Так втянулся в параллельную основной злодейской своей деятельности забаву, что разыскал того самого музейного старичка, Кузьму Сурина. И пристал к нему с расспросами. А тот неожиданно закрылся, как черепаха в панцире, и не добавил к уже известному ничего. Мол, чего спьяну не наболтаешь, да это всё, дескать, предположения и фантазии. Преклонский чувствовал, что явно не договаривает чего-то старикан-музейщик, юлит. Но отвязался. Не пытать же его в самом деле.
Но в Киселёве и окрестностях бывать Александр Иванович полюбил. А может, и нутром чувствовал, что не фантазии - про раритет загадочный? Раза два-три наезжал, поднимал по заброшенным дворам и просёлкам археологическую мелочёвку: крестики, монетки, пуговки. Отдыхал душой. Однажды на привале двум деревенским клошарам поведал он вкратце историю их малой родины. Осуществил своё просвещенческое предназначение, так сказать, в полевых условиях. Он ведь не только злодей, но ещё и в университете преподаёт. В том числе и про банк рассказал.
А оно видишь, как обернулось, черти его дери этого смышлёного Гогу! Сделал Профессора в поиске раритета, который на европейскую археологическую сенсацию тянет, как последнего студента сделал! А вдруг серьёзные люди про это узнают, а они узнают, подобные находки всегда проявляются. Ведь это какие репутационные потери! Короче говоря, не мог простить антиквар в законе сельскому мужику своего позорного фиаско. Оттого и велел не только изъять монету Рюрика безвозмездно, но дотошного мужика ещё и наказать. И его, и того, кто за него вписаться вздумает.

Пока отчисленная в своё время из мединститута за прогулы и хроническую неуспеваемость Мэгги мерила Нине давление, а Настя кормила Витеньку, Никитич изложил мужикам на кухне свой беспроигрышный план:
– Ну, как вам? – спросил он, вглядываясь в напряжённые лица компаньонов.
Магога так сходу не мог оценить перспективы смелого тактического шага, а Гога с сомнением покачал головой:
– Думаешь, там совсем дураки? Подставишься, Никитич. И всех нас подставишь.
Однако с момента звонка от неизвестных вымогателей, давших час времени на размышление, прошло уже полчаса. Предлагалось выйти из дома кому-то одному, пройти до старого клуба и там передать монету. Предлагалось также, чтоб без глупостей. Время утекало сквозь пальцы. Гога вздохнул и согласился.
Осуществить передачу монеты рвался Магога, воинственно выводя в воздухе ножом замысловатые фигуры. Однако дед привёл убедительный довод в пользу того, что идти должен автор плана, то есть он сам:
– Ты тут ножиком-то зазря до времени не виляй. А если не получится? Я, что ли, тогда с рэкетирами здесь биться буду и всех защищать?
Довод был железобетонный. Никитич перекрестился и пошёл. Гога, Магога и Мэгги остались на кухне - волноваться. Нина и дети отправлены были спать.

Порученец Илюша, разглядев в свете фонарика серебряный советский полтинник с молотобойцем, с удивлением и даже сочувственно поглядел на старика сверху вниз и несильным коротким ударом под дых отправил его в глубокий нокаут. А ведь из жалости Илья даже приготовил для компенсации владельцу раритета весь кэш, который был у него в портмоне на расходы. Амбалы, восприняв такое действие как отмашку, хотели продолжить экзекуцию, но Илюша не позволил. Успокоившись, набрал Гогин номер:
– Я же говорил, чтоб без глупостей! Короче, так. Сам приноси предмет. А то сам знаешь. Через пять минут перезвоню. Всё.
Понимая, что зря он согласился на «хитроумный план» старика, а Никитич теперь то ли жив, то ли нет, Гога направился было к двери. В одной руке была у него зажата монета, в другой травмат. Мэгги внезапно вынырнула у него на пути и быстро-быстро застрекотала:
– Погоди, Гогочка, погоди, погоди, погоди! Пять минут, пять минут, пять минут! Давай дождёмся! Дождёмся, я тебе говорю!
Гога опешил и остановился. Магога удивлённо смотрел на подругу, силясь понять, что она такое задумала. Уж он-то знал, что выкинуть какой-нибудь умопомрачительный фортель его Мэгги большая мастерица. Она и выкинула. Когда на столе зазвонил Гогин телефон, Мэгги пантерой к нему кинулась, схватила и быстро заговорила в трубку, вторую руку с растопыренными пальцами вытянув в сторону Гоги, дескать, чтоб стоял на месте:
– Мы согласны, согласны! Только вот что. Монеты у нас нет, нет! Она в Угрюмове, у деда на хате. Он покажет, где спрятана. Пусть кто-нибудь с ним едет, а вы тут нас пасите, чтоб не сбежали. Мы не сбежим. Всё по-честному будет!
Всё произошло так стремительно, что Гога не успел предотвратить этот Мэггин безумный шаг, а уж Магога тем более. Он вообще ничего не успел понять. Но похолодел. Так или иначе, но прерывать Мэггину инициативу было уже бессмысленно. Меж тем диалог начался.
– Он не покажет, – соображая, может ли оказаться правдой то, что он сейчас услышал, или это следующая идиотская попытка оттянуть время. - вступил в диалог Илюша. И кто это наглая баба? – Не покажет он, - повторил порученец.
- Что вы с ним сделали? Он жив?
– Да жив, жив. Прилёг просто ненадолго. Устал. Старенький он. Дальше что? И кто это там чирикает? – раздражаясь уже не на шутку, поинтересовался Илья. Представлявшаяся изначально довольно простой ситуация каким-то дурацким образом запутывалась и становилась непредсказуемой. Мэгги будто только и ждала этого вопроса, даже просияла от удовольствия:
– С тобой, свинья, не чирикает, а разговаривает дочь генерал-полковника полиции Мария Карпинская! Слышал, наверное? – выдала Мэгги, слегка перефразировав известную киношную реплику и стараясь придать голосу характерную хрипотцу. И уже обычным своим тембром закончила: – Тогда сама поеду. Я знаю, где вещь спрятана. Звони через пять минут.
Во время этого драматического диалога Гога с Магогой были как каменные, и только Капрал вертелся вокруг хозяйки, слегка поскуливая и отчаянно виляя хвостом. Похоже, не одобрял такой её крутой демарш. Мэгги вышла из состояния куража и спросила:
– Что там за вещь-то, скажите хоть, а? И адрес, адрес Никитича!
– А нам-то что теперь делать, что? - в отчаянии заметался по тесному кухонному пространству Гога, окончательно растерявшись от всего навалившегося.
– Вот он знает что! – весело ответила Мэгги, глядя лучистыми глазами на Магогу. – Ведь знаешь, Магги?
Магога смотрел на любимую с таким восторгом и обожанием, что даже лицо его начало приобретать в этот момент как будто даже слегка благородные черты.
– Конечно, знаю, – уверенно сказал он, не отрывая от Мэгги восхищённого взгляда. – Капралу звонить!
Гога ойкнул, сел на табуретку, обхватил голову руками и сказал, тоскливо посмотрев на свихнувшегося от любви друга:
– Капралу? Вот ему, что ли?
Капрал, услышав своё имя, возобновил активное виляние хвостом.
– Тьфу ты! Генералу! – поправился Магога.


Магога крепко расцеловал свою отчаянную подругу. И она уехала с одним из Илюшиных амбалов в ночную неизвестность. Гога телефонным звонком поднял из-под балдахина генерала Карпинского и, стараясь не частить и излагать только ключевые моменты, подробно доложил диспозицию. Генерал, не перебивая, по-военному, выслушал. Перво-наперво велел не паниковать и отдал осаждённым кое-какие оперативные указания. После чего сделал пару звонков, быстро встал, натянул давно висевшую без дела в шкафу полевую форму, нацепив также кобуру с наградным пистолетом. Посмотрел на себя радостно в зеркало, отступил на полшага и аж зарумянился.
С кровати подала голос проснувшаяся супруга:
–- Ты что это, Вовка, бандитов собрался на старости лет опять ловить?
– Есть такое дело, мать! – поправляя берет, отозвался молодцевато генерал. – Не передавили мы ещё всех, кто мешает нам жить и работать. Ты спи, спи, голубушка моя. Я скоро. Не тревожься.
О причинах своего неожиданного убытия жену генерал не стал информировать. Вызвал машину. Лифтом пренебрёг, сбежал с тринадцатого этажа по лестнице. Для разминки и боевого настроя.

Осаждённые рассредоточились по дому. Магога с банданой на голове и тремя кухонными ножами за широким поясом смотрелся сущим флибустьером. Позицию занял у окна во двор. Гога со своим травматом, из которого стрелял один только раз, и то по консервным банкам, затаился у окна с видом на огород. Тылы контролировать. Ничего не понимавшая и отчаянно волновавшаяся Нина с притихшими детьми укрыты были в подвале. Надвигалась драматическая развязка.

Мордоворота, доставившего Мэгги в Угрюмов для изъятия раритета, в квартирке Никитича принял лично начальник райотдела полиции полковник Родионов, некогда стажировавшийся у Карпинского в столице. Амбал и пикнуть не успел.
В Киселёве события развивались несколько напряжённей. Однако и здесь обошлось без боестолкновений. Порученец Профессора Ошурков, перестав получать, как было условлено, каждые пятнадцать минут сообщения от Мэггиного конвоира, понял, что что-то пошло не так. Помыкался, попсиховал и отзвонился шефу с подробным докладом. Тот пришёл в ярость и приказал Гогину избу штурмовать. Но прежде его дождаться. Сам хотел руководить заслуженной, по его мнению, Гогой и всеми его возможными сподвижниками экзекуцией, до того разозлился рептилоид. Немедленно выехал на своём спорткаре, нагло нарушая скоростной режим.
До Киселёво оставалось всего ничего, километров тридцать, когда в светлеющем небе обозначился вертолёт, с которым, решил Профессор мгновенно, явно было ему не по пути. Обладающий звериным чутьём и змеиной мудростью Александр Иванович сбросил газ, заглушил мотор и плавно свернул с шоссе в лес. Постоял минут десять и потихоньку покатил обратно. Соблюдая ПДД и гадая, сдаст или не сдаст его порученец Илья, которого наверняка уже вяжут в Киселёво. Решил, что таки сдаст, и, преодолевая остаток пути, решал, куда бы ему немедленно смыться из страны. Благо, паспортов было у криминальных дел профессора заготовлено на сей случай достаточно. С другой стороны, а надо ли так поспешно смываться? – продолжал он анализировать ситуацию. Ведь предъявить ему по большому счёту нечего. Мало ли что Ошурков там на допросе напридумывает. Амбалы – те так и вовсе о существовании его, Профессора, только догадываются, в глаза никогда не видели. Вот Ошуркову – тому есть чего опасаться. Похищение человека – это не хухры-мухры. А вдруг и вправду дочь генерала? Тогда худо Илюшино дело. Про Карпинского и крутой его нрав Профессор был наслышан.
«Да и нет, не сдаст, - успокаивался Александр Иванович по мере приближения к столице. – Это ж во скольких грехах каяться ему тогда придётся, непосредственному исполнителю. Побои, запугивания, вымогательство. Не сдаст. Самому дороже выйдет». В общем, решил профессор, что зря запаниковал. Жаль, конечно, что монету Рюрика не удалось заполучить. Досадно. Но ничего. Будут другие раритеты. И другие порученцы. В этой спокойной уверенности и улёгся рептилоид после стаканчика виски, не очень-то озаботясь дальнейшей судьбой квалифицированного и исполнительного порученца Ильи. На то он и рептилоид.

Порученец, прикинув по времени, что шеф должен бы уже приехать или хотя бы как-то обозначиться, а также зная его коварную натуру, решил что пора. Но не штурмовать, нет Чего ради? Тут, похоже, какая-то третья сила вмешалась. И вообще – всё идёт с самого начала не так! Валить надо. В конце концов, объекты его самого не видели, только дед, да и то в темноте и пару секунд всего, пока не вырубили. Громила, который отчаянную бабу в Угрюмов повёз, будет молчать если что, он и говорить-то толком не умеет. А если б и умел, всё одно ничего не знает. Так что валить, валить пока не поздно. Можно ещё улизнуть.
Увы, было поздно. Только вырулили с оставшимся амбалом из деревни, как прямо перед ними над шоссе завис вертолёт. Что по их душу прилетел, сомневаться не приходилось. Справа лес, слева канава. Приехали. Да и куда убежишь от вертолёта?

Миновала зима. Нину после удачной операции и реабилитации выписали из спецклиники МВД. Пристроил её туда, разумеется, генерал Карпинский, получивший, кстати, за блестяще проведённую операцию по выявлению и обезвреживанию организованной преступной группировки, занимавшейся незаконным оборотом художественных ценностей, грабежами и вымогательством, орден. Как установил суд, руководил бандой некто Илья Ошурков, недоучившийся студент-археолог. В качестве эксперта на суде выступил бывший его преподаватель-куратор, профессор Александр Иванович Преклонский. Крупный научный авторитет. Он-то и дал подробную консультацию относительно исторической ценности главного вещественного доказательства, златника Владимира Святославича, чрезвычайно редкой древнерусской монеты, изъятой у злоумышленников в ходе операции. Церемония награждения генерала совмещена была с передачей представителю Государственного исторического музея этого особо ценного раритета.

Погожим майским деньком в Магогин двор, который они с Мэгги приводили в более-менее приличный вид целую неделю, вынесен был большой стол. И на нём расставились, попирая друг друга, яства и бутылки. За столом расселись генерал Карпинский со своей генеральшей Мариной, Гога с Ниной, Кузьма Никитич, Мария Георгиевна, известная на деревне более как баба Маша, и сами хозяева, чью помолвку и предстояло отпраздновать.
Баба Маша принесла бутылку собственного изготовления самогона, на травках. Не того, что обывателям сбывала себе на пропитание, а много качественнее. Махнув втихаря, ещё до общего застолья, за сараем рюмку этого эксклюзивного напитка, бутылку генерал незаметно снёс в свою машину и надёжно пристроил под водительским креслом. Когда было уже разлито, слова, призывно постучав вилкой по стаканчику, попросил Никитич:
– Я тут порылся в угрюмовских и областных архивах, – торжественным тоном начал самоотверженный дед, – и установил, откуда у нашего дорогого хозяина и без одной минуты жениха Виктора такое необычное, редкое отчество. Греческое, да! И вот что мне удалось установить. Привожу цитату: «Года 1605-го земли сельца Киселёво отошли троюродному племяннику Григория Тёмкина-Ростовского, который в 1552 году тут настиг, да побил, да полонил бусурман поганого хана Девлет-Герея, числом осьмнадцать. В награду за доблесть предка его Гелиодору Орлову земли пожалованы». Конец цитаты. Так-то, друзья! Непростого роду-племени наш Маго… Наш Виктор Гелиодорович! – со значением глядя в сторону генеральской четы, прибавил громкости Никитич. - Гелиодор, к вашему сведению, означает «целеустремлённый», уверенный, если хотите, в себе. Вот и наш дорогой хозяин унаследовал… Ну, вы поняли. Давайте выпьемте, друзья, сначала за хозяина!
По окончании выступления Никитича участники банкета с сомнением посмотрели на зардевшегося потомка побивателя ворогов, но беспрекословно выпили, а как же? Генеральша, на сей раз приехавшая на деревню по-простецки, в джинсах и ковбойской рубахе, художественное творчество архивариуса оценила и спрятала улыбку, припав к салату, который и правда был замечательно хорош. В общем, отменно гульнули сообща представители разных сословий, и, дойдя до определённого настроения, песни затянули, невзирая на разницу в общественном положении и возрасте, общие, как народные, так и советские.
Под столом хихикали и таились Настя и Витенька, выхватывая время от времени со стола какие-нибудь вкусности. Им никто не пенял, и даже отдельный маленький столик был для них накрыт, но так, из-под большого стола, было им веселее и вкуснее. Баба Маша поглядывала на Никитича с неподдельным интересом и заботливо подкладывала архивариусу в тарелку то перчиков маринованых, то картошечки, то грибочков.
В разгар веселья пьяненький Никитич, заговорщицки подавая непонятные знаки, заманил мужиков, в том числе и генерала поближе к сараю, за куст закипавшей белой сирени, и страстно зашептал:
–- Вы наверняка не знаете, но в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году из здешнего храма Пресвятой Богородицы таинственным образом исчез серебряный позлащенный ковчег, весом более двух фунтов. Сей раритет, имеющий немалую ценность, дарован был храму императором Александром Павловичем, за заслуги киселёвских мужиков, работавших на его оружейных заводах в Туле. Кажется, я знаю, где он может быть. Вариантов всего три…
конец

[Eule]

Очень красивый и увлекательный рассказ!
Хорошо написано, живые и тщательно описанные персонажи.