"Седьмой", роман

[servaly]

Здравствуйте, дорогие форумчане и коллеги по диагнозу!

Долго я вынашивал идею написания полноценного романа. Все как-то повести, рассказы... Не решался замахнуться на нечто бОльшее. Вечно находил для себя какие-то отмазки, типа "не готов еще", "не изучил в достаточной степени материал, необходимый для..." и так далее.
Короче говоря, я два с половиной года вынашивал сюжет той книги, которую хочу Вам здесь представить.
А сегодня плюнул на страх и отмазки, и просто сел и написал первую главу. Теперь назад нельзя. Буду писать.
Честно признаюсь: страшно.
Боюсь, что не осилю. Боюсь, что не получится выразить то, что хочу. Боюсь, боюсь, боюсь... Но глаза боятся, а руки делают. Вот и решил, чтобы не соскочить в перспективе, начать выкладывать здесь текст с первой же главы.


Сразу оговорюсь: прошу не пугаться того, что начало романа о пиратах. Если кто-то не любит книги о пиратах, просто потерпите чуток Дальше будет еще много о чем!

Как всегда: прошу судить строго! Очень надеюсь, что принесу удовольствие.

Итак...
С Богом!
_____________________________________________________

Первый. Пират.

Глава 1.

Все кругом грохотало, словно раздавались нескончаемые залпы корабельных пушек. Тяжелые волны высоко вздымались, то и дело, закрывая своими громоздкими телами размытую дымкой линию горизонта, и медленно, вальяжно разбивались о прибрежные скалы, выстреливая вверх белую морскую пену. Изредка лицо больно хлестали брызги соленой воды, щедро сдобренной пляжным песком. Их забрасывали на берег шквальные порывы штормового ветра. Из-за этого на зубах хрустело и резало глаза. Руки были крепко связаны за спиной, сломанные пальцы пульсировали адской болью, заставляющей, то и дело, задерживать дыхание и корчиться, вдавливая опухшее от ссадин лицо в рыхлый песок.
Эти твари изрядно постарались, перемалывая каждую косточку, каждую фалангу. Благо, что кисти не отрубили напрочь. А могли бы. Хотя, может, так даже было бы лучше – было бы не так больно. Но так я бы не дожил и до завтрашнего утра, умерев от потери крови. А этого им совсем не хотелось. Им нужна была казнь. Им нужны были мои мучения, зрелище. Твари! Мрази! Предатели! Я в очередной раз перевел дух, глубоко вздохнул и постарался приподнять голову над землей. Солнце уже успело сесть, и шатающиеся пальмы, на фоне алеющего неба, приняли контрастные очертания. Затылок пронзила тупая, ноющая боль, тошнота подкатила к горлу. В глазах потемнело и пришлось снова уткнуться лицом в песок. Еще одна попытка и на этот раз удалось рассмотреть суетливо снующих по берегу людей.
Ветер трепал их оборванные, изъеденные морской солью лохмотья, он вырывал из разожженных по всему побережью костров жирные ошметки пламени. Рабы отовсюду стаскивали сухие ветви, запасаясь впрок дровами на ночь. Среди шума прибоя иногда улавливались то смех, то выкрики. Эти голоса были такими знакомыми. Каждый из них я смог бы распознать с закрытыми глазами. Вот заржал Мансфельд – корабельный плотник, любитель насильничать чернокожих рабынь. Вот протяжно завыл свою нудную песню кок Дик Сандерс, который на пьяную голову клялся в вечной преданности своему капитану, а когда меня распластали на палубе и обухом топора принялись крошить пальцы, тот хохотал во весь свой беззубый рот, танцевал и палил в воздух из ружья. Я знал их всех. Я знал каждого, как облупленного. Как братьев. Но я, также, знал, что завтра, ни один из них, не выступит в защиту своего капитана, не замолвит ни единого слова. Мало того, любая из этих тварей будет счастлива отрезать от меня кусок побольше и выбросить в море на корм рыбам.
Из шлюпок выгружали ящики с провизией и пойлом, среди которых я узнал и свой сундук. Последние два года я заботливо наполнял его отборными сортами перуанского рома. Берег его. Лелеял. Этой коллекции позавидовал бы даже сам губернатор Ле Васера – знатный на весь архипелаг коллекционер и, в общем-то, большая гнида. А теперь мне остается только облизывать сухие, разбитые губы и надеяться, что хотя бы одна падла этой ночью упьется до смерти и не увидит моего завтрашнего позора.
Последняя ночь. Сегодня я видел свой последний закат. Следующего уже никогда не будет. Через сутки во мне останется не больше жизни, чем в тех скалах, о которые неистово разбиваются морские волны. Страшно ли мне? Любой уважающий себя капитан пиратского судна – а других капитанов пиратских суден просто не бывает – ответит вам, что он полностью отдает себе отчет в том, какой жизнью живет и чем, как правило, такая жизнь заканчивается. С малых лет я в этом промысле. В двенадцать сбежал из дому, прибился на пиратский корабль юнгой. И то, что дожил до своих тридцати пяти, да еще и со всеми четырьмя конечностями на своих местах – большая удача. Но рано или поздно капризная госпожа Фортуна отворачивается даже от своих любимчиков. И, надо признать, где-то глубоко в душе я ее понимаю. В душе… А есть ли она у меня? Даже если и есть, то чернее не сыскать. Так что не страшно. Единственное, чего боюсь, так это позора.
Из-за шума прибоя я не сразу расслышал приближающиеся шаги и не успел сгруппироваться. Подошедшие бесцеремонно подхватили меня под руки, до хруста выкручивая лопатки, и потянули вверх. Я чуть слышно взвыл от резкой боли и торопливо завозил ногами по рыхлому песку, стараясь встать. Тяжелые кандалы, так «заботливо» пристегнутые к обеим лодыжкам, не позволяли шагать достаточно широко, чтобы поспевать за двумя крепкими мастодонтами. Цепь между кольцами была слишком короткой, и при каждом шаге ржавое железо больно врезалось в плоть, разбивая кожу в кровь. Меня волокли к ближайшему костру, со стороны которого послышался раскатистый смех. Снова Мансфельд. На этот раз он отпустил какую-то мерзкую шутку по поводу меня, и сидящие у костра хором заржали. Я засеменил короткими шажками. Удалось кое-как сравнять шаг. Это вызвало очередной приступ хохота у пирующей команды. От такой ходьбы приходилось чуть подпрыгивать и сломанные пальцы, трясущиеся на весу, стали еще сильнее пульсировать болью. Я чувствовал, как в кистях трутся друг о дружку обломки костей. Смех подхватили и у других костров. Раздались хаотичные выстрелы ружей, зазвучали ликующие возгласы. Прилагая немыслимые усилия, я вывернул шею и посмотрел на лица тащащих меня бугаев. Канониры. Один из них совсем недавно примкнул к моей команде и до сих пор не вызывал у меня особого доверия. Хотя, что толку, что я еще вчера доверял остальным?
Для чего тащат? Опасаются, что сбегу? Сомневаюсь. Некуда. Да и как бежать связанному по рукам и ногам? Неужели решили прямо здесь меня кончить? Единственное, чего хотелось – это умереть быстро. Но если я позволю убить себя так, как того хочет команда, то умереть быстро не то что не выйдет… умирать придется долго у мучительно! А вот этого, как раз, совсем уж не хотелось. Кому, как не мне знать, что такое долгая и мучительная смерть? Сколько раз я убивал людей медленно? И почти каждый из них умолял побыстрее его добить, не в силах терпеть чудовищную боль.
- Селфридж, - стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более издевательски, обратился к нему я, но сбившееся дыхание не позволяло говорить так, как хотелось бы, - Смотрю, ты теперь стал доверенным лицом у своего капитана! А? Пленника тебе доверили.
Тот и ухом не повел, делая вид, что не замечает моих слов. Я же продолжил:
- Достойную замену выбрали вы мне, ничего не скажешь. Удивили не на шутку, - мне пришлось умолкнуть, так как я споткнулся о лежащий в песке камень, и новая острая боль разлилась по ноге. Я перевел дыхание и добавил: - Да уж. Знал бы чем все закончится, отымел бы тогда твою мамашу, перед тем как пузо ей распотрошить.
Мои слова, наконец, возымели желаемое действие, и Селфридж остановился, уставившись на меня округлившимися глазами.
- Что вылупился, обезьяна зачуханная? – довольно улыбнулся ему я, – Для тебя это новость, что ли? Или ты ждал, что я оставлю три фунта золота нетронутым только из-за того, что она была твоей мамашей? – я с удовольствием смотрел на безобразную гримасу, искривившую его поросшую густой бородой рожу, – Как она визжала…
Договорить я не успел. Тяжелый кулак обрушился на мою и без того окровавленную голову и на миг я потерял равновесие. Воклейн – так звали второго канонира – кое-как удержал меня в вертикальном положении. Селфридж, изловчившись, выхватил из ножен саблю, замахнулся, я резко выдохнул, закрывая глаза и готовясь умереть. Но Воклейн вовремя среагировал и, рванув мою руку на себя. Я лишь услышал легкий свист лезвия, разрезающего воздух прямо у меня перед лицом. И, кажется, ее острие даже слегка рассекло кончик носа. Я не удержал равновесия и упал. Тут же послышались возмущенные крики, среди которых сложно было что-либо разобрать. Отчетливо услышал лишь проклятия Селфриджа, сдерживаемого Воклейном.
Несколько пиратов, сидящих у ближайшего костра, вскочили со своих мест и побежали в нашу сторону, чтобы не позволить канониру убить пленника. Никому из них не хотелось терять возможности насладиться жестокой казнью своего капитана. Тем более, отдать привилегию казнить ненавистного Олланда какому-то жалкому канониру, да еще и новичку на корабле. У Селфриджа вырвали из рук саблю и только после этого отпустили. Он тут же подскочил ко мне и со всего маху ударил тяжелым сапогом по лицу. В ушах зазвенело и я провалился в пустоту.

Сообщение отредактировано servaly: Feb 26 2015, 22:10

[KIPO]

О, свежак, отлично.
Бог в помощь!

[паника]

Отличное начало,что-то дальше будет. Ждём продолжения.

[fghrs]

Дерзайте!
Успехов в творчестве!

[ScorpAlex-13]

С возвращением. Начало интригующее

[servaly]

Спасибо за отзывы!
Вчера начал вторую главу. По сравнению с предыдущими моими произведениями, описание пиратской эпохи дается значительно тяжелее. Мало того, что я далеко не спец в морском деле, так еще и приходится обходить всякие штампы, вроде "йо-хо-хо и бутылка рома", пиастров или одноногих капитанов с попугаями на плече.

[servaly]

Первый.

Пират.

Глава 2.

Во рту было сухо, язык, казалось, горел огнем. Видимо, когда приходил в сознание, я застонал или пошевелился, так как где-то неподалеку услышал звонкий голос одного из матросов:
- Кажись, очухалась собака бешенная, - и тут же добавил еще громче, - Очнулся! Капи… тьфу ты, черт-дьявол! Олланд очнулся!
Ему вторили еще несколько голосов, передавая сообщение по цепочке. При этом каждый из них произносил мое имя, сдабривая его парой-тройкой сочных эпитетов, вроде «сучий вылупок», «свинья паскудная» или «черт безрогий». Получалось что-то вроде: – «Эй! Оказывается эта безумная тварь, Олланд, не издохла еще!» Я догадывался, кому передавали информацию, но эта догадка никоим образом не могла облегчить мою участь. Оставалось просто ждать.
Еще вчера мне и в голову не могло прийти, что на «Санта Магдалене» зреет бунт. Три дня назад мы пополнили запасы провизии на Ямайке и ранним солнечным утром вышли в море из гавани Лонг Харбор, взяв курс на остров Ваку. На его северной оконечности мы должны были встретиться с Франсуа Олоне – лихим французским пиратом, о котором как в Новом, так и в Старом свете слагались невероятные легенды. Днями ранее мне передали от него письмо с предложением войти в состав флотилии, снаряжаемой для высадки на испанской части материковой Америки. Я никогда не был приверженцем разного рода союзов и отдавал предпочтение пусть и небольшой, но все-таки своей добыче. Конечно, поход на испанцев сулил немалые выгоды, но опасения потерять собственную свободу, по сути, нанимаясь на службу к французу, заставляли меня сильно кол######ся. Даже выйдя в море, я не был до конца уверен, что все-таки встречусь в Олоне, чего совсем не мог сказать о своей команде. Практически все на судне с большим воодушевлением восприняли известие о предстоящем походе и жадно потирали руки в предвкушении добротного куска.
К исходу третьих суток пути вахтенный матрос сообщил о подходе к Ваку. Однако, прямо по курсу лежали обширные коралловые рифы, которые нужно было проходить с большой осторожностью. Солнце уже клонилось к горизонту и соваться дальше в сумерках мне показалось не самой разумной идеей. Куда как разумнее было бросить якорь, переждать ночь в море, и с рассветом пройти этот опасный участок, не боясь пробить брюхо или сесть на мель.
Тем не менее, команда требовала, чтобы я отдал приказ снова поднять паруса. Они опасались, что Олоне может отплыть на рассвете, так нас и не дождавшись. К тому же, офицеры на корабле знали, о моем изначальном нежелании заключать союз с опальным капитаном и восприняли мое решение, как некое предательство. Однако, после того как двое самых резвых и активных бунтарей лишились по одному уху, пыл остальных резко поубавился и якорь был все-таки брошен.
Утром, едва каюта наполнилась солнечным светом, квартмейстер прислал за мной юнгу – молодого темноволосого засранца, знающего толк в приготовлении черепашьего супа. На этом достоинства никчемного создания заканчивались и начинались сплошные недостатки, за которые я уже дважды выбрасывал его за борт. Но всякий раз находились мягкосердечные матросы, вытаскивавшие того назад из воды. Он в нерешительности переминался с ноги на ногу, стоя возле входа в каюту, и нервно мял в руках грязный, засаленный платок.
- Ну? – не выдержав его невнятной, молчаливой трусости, с раздражением рявкнул я.
- Сэр! Квартмейстер просит вас выйти на палубу. Точнее… – юнга снова замялся.
Мне сразу не понравилось то, как он себя вел. Еще больше не понравилось то, что сопляк явно чего-то не договаривал.
- Точнее, команда желает вас видеть, сэр, - закончил он, на мгновение окинул меня взглядом, словно оценивая реакцию на доставленное сообщение, затем выскочил за дверь и торопливо забарабанил башмаками по дощатому полу.
Когда шаги стихли, я осторожно распахнул окно каюты и прислушался. Ничего, кроме пары невнятных фраз, брошенных юнгой, расслышать не удавалось. Видимо тот отчитался квартмейстеру о выполнении поручения. И больше ни слова. Ни тебе привычной ругани от играющей в карты матросни, ни нагоняев от боцмана. Ничего. Даже плотники притихли. Только скрип мачт, плеск воды и хлопанье парусов. Будто вымерли все.
Выходя из каюты, я уже догадывался, что разговор предстоит не самый долгий и не самый приятный, поэтому, на всякий случай, припрятал в левом рукаве рубашки небольшой нож, предусмотрительно развернув его рукоятью к ладони. Вся команда, без исключения, толпилась на верхней палубе, заполняя свободное пространство. Кто-то сидел на бортах, кто-то расположился на нижних реях. Все неотрывно смотрели на меня. Впереди, в центре, стояли боцман Рой Салливан, которого матросы за спиной называли Шершавым за побитое оспинами лицо, и квартмейстер Стюарт Литтл – совершенно седой, но еще очень крепкий пират, все тело которого испещряли многочисленные шрамы от полученных в абордажных сражениях ранений. Он всегда оказывался в самом горячем месте боя, вдохновляя своими поступками всю абордажную команду, и приобрел тем самым солидный авторитет. Я не был исключением и уважал квартмейстера не меньше других. А если быть откровенным до конца – даже, в некоторой степени, завидовал. О такой безоговорочной преданности команды мне оставалось только мечтать.
Я, как правило, влиял на матросов посредством давления и запугивания, а вся моя власть на судне зиждилась на страхе моряков остаться без ушей, носа, или вовсе быть повешенными на рее. Для пущей убедительности приходилось даже устраивать показательные порки, после которых, на какое-то время, все на корабле становились удивительно сговорчивыми. Безусловно, я отдавал себе отчет в том, что большая часть команды жаждет видеть меня болтающимся в петле с конвульсивно подергивающимися ногами и что рано или поздно это случится. Но пока что мне сказочно везло, и каждое решение, принятое вопреки мнению остальных, в итоге либо спасало этих тупых олухов от верной гибели, либо приносило не малую добычу, волшебным образом влиявшую на их короткую память.
Литтлу же ничего не стоило просто на словах убедить команду поступить так или иначе в какой-то спорной ситуации, поэтому я всегда старался поддерживать с ним доверительные отношения. Но квартмейстер прекрасно знал цену своему авторитету. Он редко отвечал мне взаимным доверием, стараясь держаться на расстоянии, и пользовался своим выгодным положением только при возникновении какой-нибудь исключительной, личной необходимости. Вот и сейчас репутация Литтла сыграла свою весомую роль. Только на этот раз интересы авторитетного офицера пошли в разрез с интересами капитана.
Все молчали. В воздухе чувствовалось гнетущее напряжение. Первым заговорил квартмейстер. Он смотрел на меня исподлобья, слегка склонив голову набок, и как-то странно щурил глаза.
- С запада надвигается буря, капитан.
- И вы здесь все собрались для того, чтобы мне об этом сообщить? – съехидничал я, понимая, к чему тот клонит.
Литтл бросил короткий взгляд на боцмана, лишний раз убеждаясь, что их договоренности в силе и можно смело начинать действовать. Салливан в ответ едва заметно кивнул головой, неспешно вытащил свой палаш из ножен и с вызовом уставился на меня. Остальные напряженно наблюдали, словно были зрителями в театре. Квартмейстер снова заговорил, и на этот раз в его голосе не улавливалось ни толики уважительного тона:
- Ты допустил большую промашку, Билли, - он сделал небольшую паузу, пожимая массивными плечами, - И если вчера вечером еще оставалась какая-то надежда, то сегодня… Олоне не будет дожидаться «Санта Магдалену» и, вернее всего, отчалит до прихода шторма, чтобы уйти от непогоды. Мы не успеем обогнуть остров и прибыть на Ваку вовремя. У нас была единственная возможность примкнуть к его флотилии, но ты ею пренебрег. Ты оставил нас без провизии, без пороха и, что самое главное, без каких-либо планов на ближайшие дни. И единственное объяснение, которое приходит нам в головы – это твоя трусость, капитан.
По палубе прошелся шепот. Литтл высокомерно приподнял голову и с долей надменности продолжил:
– Хотя, с нынешних пор, наверное, будет не правильно тебя так называть. Скорее, теперь больше подойдет должность штатной корабельной крысы. А? Трусливой крысы, годной, разве что, на поедание остатков гнилого мяса, которое воняет у нас в трюмах, и кроме которого жрать больше нечего.
Вся команда хором заржала. Квартмейстер, весьма довольный своей выверенной речью, не без гордости окинул взглядом хохочущих матросов и снова посмотрел на меня. Когда смех стих, Литтл коротко бросил:
- Сдать оружие, крыса.
В моей груди все кипело и клокотало, но я старался не подавать виду и сохранять внешнюю непоколебимость. Обвинение в трусости было едва ли не самым страшным оскорблением для пирата, не говоря уже о капитане пиратского судна. Нет, я ни на миг не сомневался в том, что намедни принял единственно правильное решение, бросив якорь перед входом в коралловый риф, и вполне мог разъяснить этим остолопам свою точку зрения. Но то, что сейчас сделал Стюарт Литтл, напрочь перечеркивало даже саму возможность начать что-либо объяснять. Теперь единственным шансом сохранить должность капитана, а возможно и собственную жизнь, была месть за оскорбление, нанесенное квартмейстером. Я медленно расстегнул ремень, на котором крепились палаш и пистоль, и также медленно протянул его Литтлу.
- Брось на палубу, - рявкнул тот, но я продолжал держать оружие, глядя ему в глаза и никак не реагируя на приказ. Первым не выдержал боцман. Он сделал шаг ко мне, протянул вперед руку и уже почти схватился за ножны моего палаша, но я отвел свою руку в сторону и его пальцы сжались, хватая пустой воздух. Мне нужен был Литтл и я пошел ва-банк:
- Боишься, квартмейстер?
Тот, к моему удивлению, сразу же поддался на провокацию и без раздумий шагнул в мою сторону, ухватившись за ремень. Я тут же рванул его на себя, от чего Литтл на миг потерял равновесие и сделал еще один небольшой шаг в мою сторону. Но этого расстояния вполне хватило, для того, чтобы я смог занести назад левую руку, очертить ею в воздухе широкую дугу и вонзить лезвие ножа в горло мерзавца. Затем, с удовольствием отметив ужас и удивление на лице квартмейстера, резко рванул нож на себя. Горячая кровь брызнула мне в лицо, разливаясь солью на языке и отдавая легким привкусом железа. Все это произошло практически молниеносно. Меня сбили с ног уже после того, как Стюарт Литтл – бывший корабельный квартмейстер «Санта Магдалены» - рухнул на колени, беспомощно хватаясь окровавленными пальцами за горло, и с выпученными глазами пытался сделать вдох. Судно качало. Начинался шторм.

[DoctorX]

С удовольствием прочитал! Спасибо!

[servaly]

Первый.

Пират.

Глава 3.

Я лежал на животе, пригвожденный к палубе собственного корабля чуть ли не десятком сидящих сверху крепких матросов. Сильно сдавленная грудная клетка не позволяла сделать вдох. То и дело в голову и бока врезались тяжелые носки пиратских сапог, норовящие приложиться с каждым разом все сильнее. Прямо перед моим лицом харкал кровью и бился в конвульсиях поверженный противник. Вокруг стоял невероятный гам. Отовсюду сыпались проклятия и ругань. Десятки возмущенных голосов, в попытке перекричать друг друга, вопили, в сущности, об одном и том же - все требовали смерти капитану. Я попытался сбросить с себя навалившихся здоровяков, но удалось всего лишь немного приподняться, что, однако, позволило сделать хотя бы спасительный вдох. Спустя минуту Литтл окончательно стих и уставился остекленевшими глазами в небо. Команда также стала успокаиваться. Продолжал вопить лишь один боцман, призывающий соблюдать порядок на корабле и не поддаваться эмоциям. Он пообещал справедливо решить судьбу свергнутого капитана, на что в ответ получил одобрительные возгласы. Вскоре ему все же удалось более-менее угомонить разгорячившихся матросов и давление на мою спину немного уменьшилось. Я, наконец, смог дышать, жадно хватая воздух ртом, а, немного отдышавшись, что есть мочи выкрикнул:
- Выслушайте, тупицы!
Но слушать никто ничего не желал, и вместо ответа пришлось получить очередной увесистый удар в затылок. В глазах потемнело, я потерял сознание, а когда очнулся, мне уже трощили кисти рук обухом плотницкого топора. Это делалось для того, чтобы пленник не смог развязать узлы веревок, которыми будет связан вплоть до самой казни. Я и сам практиковал подобное с крепко провинившимися мерзавцами, и, признаюсь, всякий раз получал от этого невообразимое удовольствие. Сейчас же приятного было мало. Били долго и тщательно, превращая пальцы в сплошное месиво из окровавленного мяса и костей. Каждый удар сопровождался всеобщим ликованием и улюлюканьем, заглушающим мои бессильные вопли и грохот стремительно нарастающих волн.
Увлеченная расправой над ненавистным капитаном обезумевшая команда едва не сгубила корабль. Только чудо позволило преодолеть остаток пути до острова. Иначе как еще объяснить то, что удалось без повреждений пройти при такой волне рифы и встать на якорь в тихой бухте, окруженной с двух сторон высокими скалами. Меня выбросили на песчаный пляж и оставили в одиночестве.
После того, как неудачник Селфридж так и не смог отрубить голову убийце его матери, меня потащили к костру, у которого сидел Шершавый Салливан. Он пыхтел своей длинной трубкой и потягивал из кружки перуанский ром, хранившийся доселе в моей личной коллекции. Меня бросили на землю у его ног и тот довольно захихикал.
- Ну что, трусливая крыса, готов встретиться с кипящей смолой? Уж она-то тебя точно ждет с той стороны! Будь уверен! Чуешь, как черти разжигают костры под котлами и ждут твою задницу к себе в гости? Там, в аду, сегодняшние страдания покажутся тебе мамкиной щекоткой, уж будь уверен!
Я молчал. Говорить с ним о чем-либо не было никакого резона. Дело сделано, команда взбунтовалась, и возврата назад ожидать было, как минимум, глупо. Возможно, если бы я не убил Стюарта Литтла, мне бы сохранили жизнь, высадив на каком-нибудь небольшом необитаемом острове. Но выжить в таких случаях удавалось далеко не многим, а значит, моя попытка вернуть корабль силой была не столь уж и бессмысленна. Безусловно, вероятность того, что убийство квартмейстера вновь запугает команду, была ничтожной, но другого выбора у меня просто не было, а значит, я сделал все, что мог. Теперь я был обречен, и оставалось лишь с достоинством вытерпеть все, что меня ожидало в ближайшие часы.
- Но ты будь спокоен, - продолжал глумиться Шершавый, - Неподготовленным мы тебя в ад не отпустим. Мы же твоя команда, Билли, дружище! Как мы можем подвести своего любимого капитана, отправив его к дьяволу без разминки? Неееет! Мы устроим тебе прекрасную возможность еще при жизни полноценно ощутить, что такое настоящий ад. Ложись, поспи. Вон там мы устроили отхожее место. Туда и приляг. Отоспись хорошенько. Вставать придется рано. Парням не терпится расквитаться с тобой за все унижения и боль, причиненные несправедливым капитаном. Скоро уже рассвет, да и море, как раз, утихло. Спи, крысеныш. Отдыхай.
С этими словами он скомандовал оттащить меня к скале, у которой справляли большую нужду трое матросов, и, связав покрепче ноги, бросить там на всю ночь. Приказ был выполнен в полном объеме. Я оказался лежащим в куче нечистот, а справление нужды на униженного капитана стало этой ночью любимым развлечением у доброй половины команды 'Санта Магдалены'. Это была самая длинная ночь в жизни пирата Билла Олланда.
На рассвете подошел один из матросов. Он перерезал веревку и, брезгливо пнув меня ногой, приказал нырять в океан, чтобы смыть нечистоты. Я кое-как доковылял до линии прибоя и с облегчением погрузился в прохладную лазурь морских волн. Нырнув с головой, я сразу, не задумываясь, вдохнул соленую воду. Легкие обожгло невероятным жаром. В панике попытался ее выдохнуть обратно, но вода продолжала литься обжигающим потоком. Когда я уже прощался с жизнью, будучи уверенным в том, что смерть близка, меня схватили за волосы и силой выволокли на берег. Обмануть судьбу, умерев легко, в очередной раз не удалось и пришлось приложить немало усилий, чтобы сдержать предательские слезы, навернувшиеся на забитые песком глаза.
Вернувшись на корабль, мы отошли на несколько миль от острова, вся команда вновь собралась на верхней палубе. Под восторженные крики сюда же выкатили огромную дубовую бочку. Меня бросили внутрь, без лишних церемоний закупорили крышкой и принялись тщательно обмазывать щели горячей смолой. Это стало ясно по расплавленной вонючей массе, просачивающейся сквозь щели, и капающей на многострадальную голову. Я оказался в удушающей, глухой темноте. Затем, с третьей или четвертой попытки, в крышке пробили небольшое отверстие, обвязали бочку веревками и выбросили за борт. Бочка на воде держалась вертикально, а значит, к ней привязали какой-то груз, превращая мое орудие казни, мой гроб в гигантский поплавок. Подозреваю, что груз должен был достигать дна, чтобы исключить возможность дрейфа бочки к спасительному берегу какого-нибудь острова, но этого я уже никогда не узнаю.
Прогремели корабельные пушки, крики ликования моей бывшей команды с каждой минутой становились все тише, удаляясь, а вскоре и вовсе исчезли. Я остался один, обессиленный посреди океана в смердящей гнилью, стремительно нагревающейся на солнце бочке. Приняв более-менее удобное положение, насколько это позволяли тесные стены, я моментально провалился в крепкий, глубокий сон. Мне снилась мать и цветущий апельсиновый сад.

[servaly]

Второй.

Раб.

Глава 4.

От роду мне было всего лет семь, не больше. Мы возвращались с реки в деревню. Мама несла в тростниковой корзине за спиной моего младшего брата Уато, совсем еще крошечного, но уже очень смышленого малыша, который появился на свет чуть меньше года назад. Он что-то громко по-своему лепетал, изредка очень забавно посмеиваясь из глубины корзины, от чего у меня на лице тоже появлялась умиленная улыбка. В руках у мамы были два кожаных сосуда, доверху наполненных прохладной речной водой. Я семенил босыми ногами рядом с ней и тоже нес свои мешки с драгоценной влагой, за которой приходилось ежедневно бегать к такому далекому, но такому любимому водоему. Мне всегда очень нравилось туда ходить, несмотря на большое расстояние, которое приходилось каждый раз преодолевать под палящим солнцем. На берегу всегда было прохладно. Разгоряченный, после длительного перехода, я ловко взбирался на растущее прямо над водой старое, большое дерево и с восторженным криком прыгал в спасительную прохладу Малой Воды. Так называли нашу реку старики. Большой Водой они назвали океан, которого я до той поры не еще видал. Мой дед – добрый, худой старик с седыми, пушистыми волосами – вечерами часто рассказывал мне о нем. Он рассказывал о том, как высоко вздымаются волны прибоя, растекаясь бирюзой по золотистым песчаным пляжам. Как солнце каждый вечер уходит за горизонт, окрашивая небо в яркие, волшебные цвета и мелькая бликами на водной глади. Еще рассказывал о том, что океан полон страшных чудищ и ужасных гигантских рыб, готовых проглотить тебя, заплыви ты только чуть дальше, чем боги позволяют заплывать темнокожему человеку. Я очень любил своего дедушку. И слушать его рассказы тоже очень любил. Но, в тоже время, откуда-то знал и даже был глубоко уверен в том, что старик преувеличивает, рассказывая о громадных волнах, вырастающих до небес, и что однажды он лично видел, как одна огромная волна упала на солнце и погасила его свет, от чего ночь наступила раньше вечера и длилась много дней.
Как-то у костра рассказал мне дед и о людях, кожа которых значительно светлее, чем моя или его. Эти светлые люди закрывают от солнца свою нежную кожу тканями. Свои головы они тоже покрывают специальными уборами, которые называются шляпами, а на ногах носят приспособления, называющиеся обувью. Я слушал его и понимал, что прекрасно знаю, как выглядят эти самые люди, хотя никогда раньше их здесь не встречал. Это сильно удивило меня и даже испугало. Я не представлял, не фантазировал, а именно знал! Знал, что такое шляпа, знал, что такое камзол или сапоги, и что мужчины и женщины одеваются у светлокожих по-разному: мужчины носят штаны, а женщины платья. Этого дед мне не рассказывал, но когда я с восторгом поведал ему о своих знаниях, он вдруг сильно испугался, выпучил белые, контрастные глаза, приложил костлявый палец к мясистым губам и сквозь зубы процедил: «Тсссс!», затем огляделся по сторонам и, убедившись, что нас никто не подслушивает, спросил:
- Ты где-то видел таких людей? Они где-то рядом?
Я ответил, что не видел, но много знаю о них. Даже больше, чем сам дедушка, но всегда считал эти знания собственной выдумкой, пока он не приподнял передо мной эту удивительную завесу. Только сейчас, благодаря деду, я понял, что все это – правда. Я принялся рассказывать ему о величественных деревянных кораблях под легкими белыми парусами, о далеких островах, о морских черепахах и больших каменных домах, выстроенных в несколько этажей. Он, не скрывая своего удивления, слушал о ружьях и пушках, о лошадях и диких свиньях, о морских разбойниках и о моей доброй белокожей маме, которая вечерами накрывала на стол в апельсиновом саду, растущем на заднем дворе нашего дома и угощала меня вкусным печеньем с кокосовой стружкой.
Услышав о маме, он, вдруг, рассердился и нахмурил седые брови:
- Да что ты такое говоришь, маленький наглец? Ты выдумывай, но головой-то иногда думай, что говоришь! Хоть матери своей такое не ляпни! А не то я первый с тебя шкуру спущу.
Он погрозил мне пальцем и рассержено фыркнул. Я знал, что дедушка сердился не по-настоящему. Он был очень добрым и никогда меня не обижал. Даже если я где-то сильно провинился, он назидательно сокрушался, грозил поколотить, но очень быстро отходил. После, обязательно трепал меня по волосам, улыбался и приговаривал что-то вроде: «Ох, и баловень, ох, и пройдоха…»
- Твоя мама тебя очень любит, Алау, и если ты скажешь ей, что у тебя есть какая-то другая мама, пусть и вымышленная, ты сделаешь ей больно, понимаешь?
Я пожал плечами и сказал:
- Но у меня нет другой мамы, дедушка. Та мама была не моей… Точнее, она была моей, но и я тогда был другим. Понимаешь? Я тоже был светлокожим и жил с ней на большом острове, который называется Ямайка. У нас был крепкий, каменный дом, построенный отцом. Правда он умер еще, когда я был совсем маленьким и потому совсем не помню его. Но та мама мне много о нем рассказывала. А еще у нас был осел. Это такое животное, похожее на зебру, но без полос. Его звали Милтон. Мама всегда любила вспоминать, что это отец так его назвал в честь губернатора острова – злого и упрямого человека. Я любил на нем кататься, сидя верхом, и кормил его овсом.
Старик какое-то время слушал, хмурился, и недоверчиво рассматривал меня, словно видел впервые. Затем немного растерянно улыбнулся, махнул рукой и как-то нервно, скрипуче рассмеялся:
- Ох, и Алау! В кого же ты такой выдумщик получился!?
Меня сильно обидело такое настойчивое недоверие родного дедушки. Захотелось расплакаться и уйти, но я сдержал слезы и громко сказал:
- Если ты не веришь моим рассказам, но знаешь, как эти светлые люди говорят, то сейчас-то ты мне можешь поверишь?
Дед, хоть и был в преклонном возрасте, и в последние годы передвигался медленно, сейчас резко вскочил на ноги и, как от огня, отпрыгнул в сторону. Он замер на полусогнутых ногах, расставил в стороны руки, вытаращил глаза, широко раскрыл рот и уставился на меня, не в силах сказать ни слова. Дело в том, что свою последнюю фразу я выпалил на чистом английском, и, судя по его реакции, он был знаком с этим языком, а, как потом выяснилось, даже немного его понимал.
С тех пор дедушка больше никогда не относился к моим рассказам, как к выдумке. Напротив, каждый вечер он усаживался рядом со мной и просил поведать ему что-нибудь интересное о той чужой, удивительной жизни. Его мечтательные глаза в такие моменты были уставлены куда-то вдаль, он улыбался уголками губ и периодически гладил меня сухой шершавой ладонью по голове. Еще он часто напоминал мне о том, что все эти рассказы – наша с ним большая тайна, и никому об этом нельзя говорить. Я не понимал к чему эти секреты, но всегда чувствовал в своем дедушке неоспоримый авторитет, а потому слушался его беспрекословно и открывал воспоминания из прошлой жизни только лишь ему.
Когда мы с мамой и братом подходили к деревне, то услышали доносящиеся из-за хижин невнятные, незнакомые голоса, перебиваемые восторженными криками наших соплеменников. Мама заволновалась. Она взяла оба сосуда с водой в одну руку, обняла меня за плечо и сбавила шаг, заботливо прижимая к себе. Подойдя поближе, мы смогли рассмотреть толпу народа, собравшуюся посреди деревни. Сотня темнокожих окружила с десяток светлокожих людей, сидящих верхом на лошадях. У каждого чужака за спиной имелось ружье, а на поясе висели длинные кавалерийские сабли. Я сразу узнал их. Это были те самые англичане, о которых я так много рассказывал дедушке. Вернее, не именно те, а просто такие же. Я их так и представлял. Присмотревшись, я увидел, что дед тоже стоит неподалеку и не без интереса наблюдает за экзотическими гостями.
По груди разлилась едва уловимая тревога. Тогда я так и не понял, откуда она взялась. Видимо, просто мои чудные знания каким-то образом подсказывали об опасности, исходящей от пришельцев. Но понять, что вызывает эту самую тревогу, и какая именно опасность нам может грозить, я в тот день не смог.


Сообщение отредактировано servaly: Mar 2 2015, 04:31

[Подкопай]

Хм, своеобразное начало. Послежу за темой

[Legi]

Интересно!!! Жду продолжения

[SadOFFnik]

А дальше?

[servaly]

Прошу прощения за задержку. Не было свободного времени. То байку для литконкурса писал, то свою первую книгу редактировал (готовил к первому тиражу), то восьмое марта, вчера вот - день рождения. Короче, жизнь била фонтаном. Сегодня вечером, надеюсь, получится продолжить. У самого уже руки чешутся написать новую главу.
Благодарю за интерес!

Сообщение отредактировано servaly: Mar 10 2015, 21:00

[Anatoli]

С наступившим днем рождения! Спасибо Вам и удачи!

[servaly]

С наступившим днем рождения! Спасибо Вам и удачи!

Спасибо большое!

[ScorpAlex-13]

С Днюхой

[Подкопай]

С прошедшим!!!

[servaly]

Глава 5.
Седьмой.
Я проснулся в шесть утра от звуков старого радиоприемника, из которого привычно, для этого времени суток, доносился гимн Союза Советских Социалистических Республик. Несмотря на то, что нехитрый прибор находился на кухне, нелепо торча прямо из стены, будучи воткнутым в розетку, его скрежещущий, хриплый звук беспрепятственно разносился по всей квартире, безжалостно прерывая не только мамин, но и мой сон тоже. Мама никогда не пользовалась будильником. Она считала, что его звон может разбудить меня раньше времени, поэтому всегда рассчитывала на радио, которое шумело значительно тише. Но я все равно каждое утро просыпался от его звука и уже так к этому привык, что иногда открывал глаза за минуту до первых аккордов монументальной мелодии. Я очень любил лежать в полумраке своей комнаты, укутавшись в мягкое, теплое одеяло и слушать, как мама, стараясь сильно не шуметь, возится на кухне, приготавливая завтрак для нас двоих. Сегодняшнее утро не было исключением, и я с удовольствием принюхивался к аппетитным ароматам жареной яичницы.
Когда пришло время меня будить, мама вошла в комнату и, не зажигая свет, присела на край кровати. Я лежал с закрытыми глазами и терпеливо ждал, делая вид, что сплю. Я всегда так делал, предвкушая приятные моменты простого детского счастья, и старательно скрывал улыбку на лице. Она положила теплую ладонь мне на лоб, затем нежно провела ею по волосам и негромко сказала:
– Вставай, маленький соня, в школу пора. На улице снега навалило! Будет вам сегодня веселье после уроков.
Затем, как всегда, нежно поцеловала. По ее голосу и интонации было прекрасно слышно, что она улыбается. А еще от нее очень приятно пахло. Сладко потянувшись и уже не скрывая довольной улыбки, приоткрыл сонные глаза. В утреннем полумраке мамин силуэт создавал какое-то особенное спокойствие и уют. От этого захотелось прильнуть к ней, обняв, и еще хотя бы немножечко поспать. Но она еще раз чмокнула меня в нос и, ненастойчиво поторапливая, упорхнула в ванную. На кухне закипел чайник, неприятно завывая дурацким свистком. Пришлось вынырнуть из-под теплого одеяла, с непривычки поеживаясь от прохлады квартиры, и зашлепать босыми ногами по полу, чтобы сделать нам чай. Я, в свои семь с лишним лет, хорошо умел это делать. Отца у меня никогда не было, помогать маме приходилось довольно часто, поэтому самостоятельным стал относительно рано.
За окнами мело. Рассвет еще не наступил, но в свете горящих фонарей были хорошо видны быстро пролетающие снежинки, насыпавшие всего за одну ночь внушительные сугробы. По улице изредка пробегали одинокие пешеходы, кутающиеся в поднятые воротники и спешащие не опоздать на свои рабочие места к началу первой смены. Школьников пока не было, но пройдет еще немного времени, и по протоптанным в снегу тропкам засеменит ребятня с огромными портфелями за маленькими спинами и вечно бьющимися о ноги сумками с ненавистной сменной обувью. Обычное февральское утро в обычном советском городе.
После завтрака мама спешно оделась, сделала несколько стандартных напутствий и, торопливо чмокнув меня в щеку, ушла на работу. Я остался один. До прихода Юрки еще оставалось время, поэтому я воспользовался моментом и привычно пробежался по памяти, выискивая в ней какие-нибудь новые интересные события.
Алау к этому времени еще не успел проснуться и видел какой-то не очень приятный сон. Тут же возникло искушение улечься на подушку. Я вообще любил поспать, когда жил в Африке. Мог дрыхнуть хоть до захода солнца, если никто не будил. Видимо, особенности организма или жаркий климат так влиял. Не знаю. Чего не скажешь о Билли! Вот уж кто вскакивал с постели с первыми петухами! Причем, в прямом смысле слова – у нас жили куры и парочка очень задиристых петухов. До сих пор не могу взять в толк, что же конкретно меня тогда так вдохновляло? Но, будучи маленьким Биллом, я ни единой минуты не сидел на месте. В голове постоянно роились какие-то сумасбродные идеи, реализовывать которые, по моему тогдашнему мнению, нужно было, во-первых, непременно, во-вторых, срочно, а в-третьих, максимально точно. Очень непоседливым был. Сейчас совсем другой... Да и все остальные мои воплощения никогда не были такими энергичными и такими непоседливыми, как Олланд. Не знаю, как нынешняя мама отреагировала бы на большинство выходок маленького английского шкодника, но тогда мне частенько попадало от мамы Луизы.
Странное дело эта моя память. Вроде бы и давно все было, давнее некуда, в совсем других телах, но воспоминания свежи настолько, будто события происходят со мной буквально сейчас. Точнее, то, что происходило со мной в прошлых жизнях в возрасте семи лет, я сейчас помнил очень хорошо, а то, что, например, Билли, Алау и остальные забывали о собственной жизни к этому возрасту, и я тоже помнил о них смутно. Новые же воспоминания приходили по мере моего взросления. Я с каждым прожитым днем узнавал что-то новое о своих предыдущих воплощениях, словно проживал сразу семь разных дней в семи разных телах и разных временах одновременно. Что же касается будущего своих прошлых воплощений, то я о нем не знал ровным счетом ничего. Я помнил лишь то, что помнили в моем нынешнем возрасте Билли, Алау и остальные. Завтра я узнаю то, что произошло в следующем прожитом ими дне. И еще я точно знаю, что все мои воплощения помнили себя также, как и я их сейчас. Исключением был, разве что Билли Олланд. Не знаю в чем причина отсутствия у него подобных воспоминаний: то ли это была моя самая первая жизнь, и потому помнить еще было попросту нечего, то ли Алау просто первым смог вспоминать, а Билли не мог... Так или иначе, Олланд был первым, кого я теперь воспринимаю как себя самого, несмотря на то, что многие его тогдашние поступки не одобряю и даже осуждаю.
Основательно погрузившись в воспоминания, я не расслышал звонок. Опомнился только тогда, когда Юрка уже принялся настойчиво барабанить в дверь носком ботинка. Взглянув на часы, шлепнул себя ладонью по лбу и поспешил отворять. Мой запыхавшийся друг, едва расслышав щелчок замка, бесцеремонно вломился в прихожую и радостно воскликнул:
- Жека, там такое! На улице… Там такое! Вообще класс! Снега по колено! Я еле к тебе дочапал по этим сугробам! Прикинь!
И, в подтверждение своих слов, снял свою смешную шапку из кроличьего меха и лихо смахнул с нее на пол смачную порцию этого самого снега.
- Как теперь за партой-то высидеть, когда там такое? – не унимался Юрка, - Он еще и лепится! Вообще класс! Я только что такую снежку слепил! Огромную вообще! Ну, давай скорее! Чего стоишь-то? Погнали! Одевайся!

[fghrs]

ждем-с продолжения!